Петрок глядел во все глаза. Так вот они, эти порубежники! О них в городе ходила недобрая молва ― нападали, будто, на купеческие обозы, грабили странников на большаках. Порубежников искали жолнеры. На тех, кто шел к рубежу с Московией, гайдуки устраивали засады, иных привозили в оковах, клеймили. Уже сразу по прибытии своем в место Мстиславльское, Тадеуш Хадыка тайно доносил в Вильню: «А в весках господаря Ваняцкого хлопы взгамовались и к пашне не пристанут, а иные либо в лесах порубежных ховаются, либо бредут разно за рубеж в московскую сторону, покиня дома свои. И доносят наши соглядатаи, будто и в иных местах и до самого Могилева к зиме-де сговариваются холопи и ссылаются, што будет их в московскую сторону больше тысячи...»

— Авдотья! ― позвал Федос.

На зов пришла старуха, длиннорукая, согбенная, в старой, с чужого, видать, плеча свитке, в просторных лаптях. Глянула на раненого без интереса.

— Ай рысь задрала, батюшка? ― прошамкала она, легонько ощупывая повязки.

— Медведь достал,― отвечал дойлид Василь, утирая шапкой потное лицо и розовую лысину на темени.

— Ай шатун объявился? ― у старухи в тусклых, выцветших глазах мелькнуло беспокойство.

— Полевали, медведь и достал,― сказал дойлид Василь.

Старуха покивала укоризненно.

Пришли еще бабы, обмыли схимнику рану, Авдотья осмотрела ее, смазала чем-то из черепочка, перевязала мягкой холстинкою.

Вокруг собрались детишки, подошли взрослые мужики.

— Сколько ж вас тут? ― спросил дойлид Василь, оглядывая это неожиданное многолюдье.

— А пять корней, панок, да выводок Ярмолы Ряснинского, что летось в покровы преставился от лихоманки.

— Что ж в лесах осели, в Московию не пошли?

— Отбились от своих, панок. Те ушли, а мы во остались. Дети крепко хворали,― сказал Федос.

— И помирают, видно, ребятишки-то?

— Не без того. Вона, какой погост за хатой,― мужик почесал грудь.― Который послабше ― и отойдет.

— Жалко,― оглядел дойлид Василь хилых ребятишек, обступивших раненого.

— Что ему, слабому, робить у нас? ― возразил с неожиданной злостью Федос― Тут модного в дугу гнут.

— Голодно, видать, живете,― дойлид Василь погладил по головке беловолосую тихую девочку.

— А и голодно было, покуль не расчистили лядо, свой хлебушко не собрали,― отвечал все тот же Федос, который, видимо, был тут за главного.― Корье березовое сушили да в ступах толкли. Резь в животах от того сильно была. Авдотья спасала. Ништо, воспрянули. Во бог даст, по весне строиться почнем, тесноты убудет. Избу еще срубим, а то две, гумно поставим.

— А на Москву как же? Или раздумали, обратно пойдете до своих мест?

Федос хмыкнул себе в бороду, потупился. За него отвечал низкорослый, разбойного вида мужик в черной курчавой бороде.

— Назад вертаться,― глянул он хмуро, как бы с угрозою на дойлида Василя,― в панской петле мотляться.

Раненый тихо застонал, пошевелился. Авдотья принесла ему питье травное. Схимник глотнул раза два, отвел ковш здоровой рукой.

— Брате Василь, а, брате Василь! ― позвал он тихонько.― Ты уж на обратном-то пути заверни в келью мою. Скруток бумажный отыщи на полатях.

Раненый опустил голову на мешок с сухим листьем, который раздобыла все та же Авдотья, облизнул губы, снова зашептал:

— Изобразил я храм, о коем думалось одинокими ночами. Возьми на сохранение. Со мной еще неведомо как будет, а то может сгинуть.

— Лежи, брате,― отвечал дойлид Василь.― Все обойдется. Только вот как выбраться из этих мест, не ведаю.

— То не клопат,― сказал Федос и кивнул на чернобородого мужика.― Во он проведет. Он ходок знатный.

Раненому немоглось. Авдотья склонилась над ним, дала раненому еще питья. Схимника перестало трясти, он дышал теперь ровнее.

— Обойдется,― сказала Авдотья уверенно.― Наших не так инши раз било, а во ― живехоньки.

Дойлид Василь дал знахарке золотой. У Авдотьи по-совиному засветились глаза. Старуха ловко спрятала монету в свои лохмотья, неприступно нахохлилась.

Охотники, прощаясь, осторожно целовали схимника в горячий лоб. Раненый пошевелился, однако глаз не открывал.

— Ужо ступайте,― проворчала Авдотья,― цел буде, кажу вам.

Поклонились Авдотье, поклонились на дымную многоголосую избу.

Во дворе провожатый уж поджидал, пробуя ременные подвязки на коротких охотничьих лыжах.

На паперти Кирила Шмат по белому камню надпись резал. Слова написал ему с куска бересты Степка. Бере-сту принес Петрок от попа Евтихия.

— Ды виток дай сбочь и дерезу пусти,― поучал Амелька.

Кирила, посапывая, тюкал маленьким долотом, старался. Надпись была важная, памятная. Камень с нею вмуруют в притворе. Петрок поглядывал на надпись с почтением ― вырезывал ее Кирила Шмат на вечные времена. Уж никого из ныне живущих не останется на земле, а кто-то, кого еще и нет, станет читать надпись. С уважением будет думать о тех, кто некогда оставил по себе память искусным своим трудом. Вот и Кирила Шмат потому особенно старается, хотя его имени и нет на памятном камне, как нет на нем имени тех муралей, ценинников и плотников, которые теперь тут вокруг копошатся, перебраниваясь, жуя с рукава подмерзший хлебушек, сморкаясь в подолы армяков, свит и шубеек, постукивая топорами, молотками, плеская известковую кашицу на плинфу и камень и незаметно, исподволь творя ту красоту, на которую с почтением будут взирать далекие потомки, дивясь ― как же это так вымудрено, какой такой особенной снастью и какими руками?

Чтобы Кирила Шмат чего не наврал, Амелька стал гласно считывать вырезанную надпись.

— Апанаса тут не надобно бы,― сказал Степка ревниво.

— Не твойго ума дело,― возразил Амелька, снова поднимая к глазам берестяную писаницу.

Остановился поглядеть на работу камнереза и дойлид Василь. Амелька тотчас подошел к нему.

— Там, пане Василь, недобро робится,― тихо сказал он, кивая в притвор, где стучали лопатками мурали, возводя перегородку.― Харитон-то цемянку кладет жалеючи: не обвалилась бы его работа опосля.

Дойлид Василь, наклоня голову, молча пошел в притвор. Перед Харитоном остановился, глядел. Потом так же молча взял у мастера лопатку, ухватил тяжелый литовский кирпич, обмакнул в лохань с цемянкою, лопаткой кинул раствору на предыдущий ряд кладки.

— Так вот,― сердито сказал дойлид Василь. Оторопевший было Харитон спохватился, нахмурясь,

потеснил зодчего, оглянулся.

— Ты, пане добродею, тут не указуй, не позорь пред народом,― буркнул камнеделец,― свое берег бы. Эх, Василька, Василька! Что-то, брате, подменять тебя начали. Инши кто, може, и не скажет тебе того, а я скажу, бо жалею тебя прежнего: не зазирался бы, Василю, на госпо-дарские хоромы, а был бы с нами. Глядеть на работу, панок, будешь, как сработаю.

— Делай, как сказано! ― прикрикнул дойлид Василь. Мурали поглядывали на него с укоризною. Дойлид отвернулся.

— Беги-ка ты лучше к тетке,― буркнул он Петроку.― Нечего тут на холоде околачиваться.

Петрок обиженно поплелся на паперть, к Кириле Шмату. В последнее время дядьку Василя и вправду будто подменили: всем недоволен, всех бранит. Сказывал Степка ― купец Апанас тут виною.

Петрок недовольно подумал, что купец, видно, неспроста липнет к дядьке Василю. Все поговаривают ― неспроста. Что-то этой лисе Апанасу Белому от дядьки Василя надобно.

Петрока вдруг так огрело по спине, что аж присел. Оглянулся ― а это Филька. Стоит, ржет.

— Видать, у Ивашки отъелся,― буркнул Петрок сердито.

— Во, пощупай-ка руку,― сказал Филька.

У Петрока душа отходчива, простил Фильке тумак. Не часто теперь появлялся тут Филька, сиднем сидел у Ивашки Лыча. Пощупал Петрок согнутую в локте Филькину руку.

— Не,― сказал он.― Не шибко твердо.

— Дай раза по шее поглажу, тогда познаешь.

— А ты, коль свербит, об угол тресни,― посоветовал Петрок.

Посмеялись тихонько. Филька развязал ворот шубейки.

— У тебя обнова, гляжу,― сказал Петрок.