«Что умеете хорошего, того не забывайте,― ловил Петрок глазами знакомые строки из «Поучения Владимира Мономаха детям»,― а чего не умеете, тому учитесь ― как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь ему была от других стран. Леность ведь мать всему дурному: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не пенитесь ни на что хорошее. Пусть не застанет вас солнце в постели».

«Сказать ли на исповеди обо всем?» ― Петрок отложил свиток, однако, уловив на себе взгляд старца-монаха, нащупал рукопись, потянул на колени.

«Был един народ славянский,― читал он в другом месте,― и те славяне, что сидели по Дунаю, покоренные уграми, и моравы, и чехи, и поляне, которых теперь называют Русь...»

«Стало быть, мы поляне? Или родимичи, о которых сказано: осели по обоим бокам Сожа в верховьях реки? ― Петрок снова задумался.― Признаюсь ― еще не пустит игумен домой. А там мать ждет, Лада...»

Рукопись покатилась с его колен, встревоженные монахи заворочали косматыми головами. Петрок торопливо наклонился, поднял свиток.

«...пошли друг на друга, и покрылось поле Альтинское множеством воинов.― От усердия Петрок шевелил губами, монахи успокоились.― Была же тогда пятница, и на восходе солнца сошлись обе стороны, и была сеча жестокая, какой не бывало на Руси. И, за руки хватаясь, рубились и сходились трижды, так что Кровь текла по низинам...»

Нет, не успокаивало ныне чтение, не настраивало на смиренный лад. Петрок посмотрел на хранителя книжной кельи. Тот быстро-быстро клевал шерстистым носом, дремал. Вот у кого тихое и мирное житье ― никакая мирская суета до него не доходит, сидит, подложив под себя пуховую перинку, размышляет, ведет летописание, и кожный задабривает старца чем может, дабы и его имя вывел он гусиным пером, сохранив в пергаментном свитке для потомков.

«Приму постриг,― подумал Петрок.― Что мне тогда купеческие милости! Проживу. Книги читать буду, школяров учить, как дьякон Гаврила. Матери вот жаль. Подмену себе ждет, хозяина в дом, не называли бы его вдовьим...»

И прежде наведывала Петрока думка о пострижении, а в последние дни зачастила. И все Сымон этот, орясина купеческая. То ли от отца что прослышал, то ли сам удумал, говорит на днях: «Почто тебе эта книжная премудрость? Все одно сапоги мне чистить будешь за давний должок». Не стерпел тогда, полез в драку. А рука у Сымона тяжелая. Пока Петрок, впроголодь сидючи, для купда Перфилия Григорьева доски набойные вырезал, тот на сытных отцовских харчах силу копил. Пока Петрок в учении у Василя-дойлида состоял, по лесам храма на Дивьей горе лазал, тот кулаки отращивал. Вот и совладай поди с ним. Да не синяки горят ― душа. Доколе вот так за свою годность человеческую расплачиваться? И как боронить себя?

В монашестве хотел найти Петрок спасение и от бедности, и от людской кривды. Но не мирилась душа с думкой о пострижении.

Скользя белым брюшком по плоским камням двора, подкрадывался к серой куропатке лисенок. Птица видела его, беспокойно вытягивала шею, вскрикивала, порывалась взлететь. Это ей не удавалось: крылья были связаны суровой ниткой. Куропатка, чуя близкую смерть, ошалело металась по двору. Пан Ян, которого слуги именовали «ваша мость», любовался потяжкой лисенка. Он даже хотел было сказать служке, чтоб тот сходил в покои до пани Ванды, пускай бы поглядела из окна, однако вспомнил, что жена на сносях, и раздумал: тут надо осторожно ― еще испугаешь. «Так ее, так, Огеньчик!» ― шепчет пан Ян в самозабвении, и лисенок оглядывается на своего хозяина, словно посмеивается узкими хитрущими глазами. Вот уж потешил сердце новый панцирный боярин Савка!

Недавно не без содействия пана Яна получил Савка возле Сожа надел земельный добрый весьма. Пришлось, правда, малость потеснить тамошних мужиков. Да что с того: по всему восточному окоему Белой Руси велено поселить панцирных бояр. Благодарный Савка, не имевший до того ни кола, ни двора, а один лишь гонор шляхет-ный, привез в замок ясновельможному меду бочонок да масла сколько-то кувшинов. А затем встряхнул широким рукавом кунтуша ― будто алая молонья сиганула через горницу: лисенок редчайшей червонной масти! Стаился в дальнем куте, одни глазенки раскосые горят, да белые зубы в лютой усмешке виднеются. Богата Мстиславлыци-на красными лисицами, но это был звереныш редкий. А умен же! После того как забрался в курятник начальника воротной стражи и всех кур передушил, почал примериваться к тем петухам, что содержатся для потешного боя. Однако пан Ян пригрозил плеткой-трехвосткой, сказал: «Не руш!» ― и лисенок сразу отвернулся, пушистым хвостом замахал. Уж пани Ванда проделкам его смеялась до упаду. «Разумней твоих посполитых сей зверь»,― сказала она. «И то,― согласился с этим пан Ян,― иного пос-политого до полусмерти забей, а он все за свое».

Лисенку наскучило забавляться, прыгнул, впился куропатке в горло, птица заскребла лапами, на темные камни тоненько сыкнула кровь.

— Так, так, Огеньчик! ― крикнул пан Ян вслед лисенку, который поволок задушенную куропатку под резное крыльцо, в тень.

Ясновельможный пан Ян Полубенский весьма любил зверей разных. Приближенные, ведавшие это, старались угодить его мости: во внутреннем дворе замка содержалась в клетке годовалая волчица (то-то будет потеха, когда стравит ее пан Ян со своими борзыми!), а недавно гайдуки отобрали у цыгана в гостином дворе медведя. Медведь, почтительно поведал старший гайдук, по загаду вожатого своего ― цыгана изображал его мость в непотребном выгляде. Как именно, гайдук рассказать не осмелился, а пан Ян на том не настаивал. За то цыгана крепко били батогами, привязав на площади к срамной плахе, после же выкинули за городские ворота. Медведя пан Ян повелел посадить пока в подземелье замка на цепь. И хоть был поначалу зверь ласков и все тянул к глазевшим на него служкам лапу, попрошайничал, однако, посидев в сыром и темном склепе две недели, рассвирепел вдруг, стал кидаться на людей, едва не задрал надзирателя, который принес ему в корыте овсянку.

Пан Ян так засмотрелся на лисенка, что не заметил, когда рядом появился невысокий человек в сером двурядном армяке. То был Амелька ― один из лучших его соглядатаев. Услыхав почтительное покашливание, пап Ян круто повернулся.

— По загаду вашей мости,― поясно поклонился соглядатай.

— Какие вести? ― Пан Ян запахнул шитый по вороту серебряными цветами длиннополый кунтуш, приосапился.

— Человек подозрительный объявился с московской стороны, ваша мость. Челядник князя Федора Мстиславского, отъехавшего в Москву,― сказал соглядатай вполголоса.

— Ступай за мной.

Соглядатай засеменил за высоким паном Яном во внутренние покои, на второй этаж. Пан Ян остановился перед низкой дверью, достал из кармана маленький ключ. Щелкнул замок. Пан Ян пропустил соглядатая в свой потайный покой, повернул хитроумный внутренний запор.

— Можешь сесть,― махнул рукой.

— Бардзо дзенькую,― по-польски поблагодарил соглядатай, подошел к буковому креслу перед небольшим столом, откинул полу армяка. Блеснул чеканным железом длинностволый пистоль.

— Говори,― приказал пан Ян, усаживаясь за стол.

— Тот московит разговор имел тайный с дьячком Ильинской церкви Микодимом,― соглядатай попытался подвинуть кресло к столу.― Также принят был в доме известного вашей мости попа Евтихия.

— Давно чую: держит поп руку московитов,― буркнул пан Ян.

Соглядатай кивнул и продолжал:

— Ночует московит в корчме еврея Еселя, в гостином покое. И там, в корчме, разговоры супротив короны вел со смердами, что перебежали в город из шляхетных маентков. Тех смердов утешал: придет вызволение.

— Не для подслуха ли послан до нас сей московит, га? ― пан Ян навалился на стол грудью, закрученные стрелками усы грозно топорщились.― А следом нагрянет князь Федор с московским войском вотчину свою отбирать. Га?

— То, ваша мость, вельми разумно подмечено. Пан Ян отодвинул стол сильными руками.