Три дня читал он и перечитывал Сильвестрово Евангелие в своем полутемном покое, пропахшем горелым воском и постной пищей, непрестанно отирая пот со лба. Дверь он запер на засов и отрывался от чтения, лишь когда бабушка Каля приносила ему миску чечевичной похлебки. Каждая строка смущала его сердце, вливала в него презрение и гнев. Новое учение было ему известно, он слышал его от самого Сильвестра, но теперь, когда он глубже вникал в него, оно казалось ему и наивным, и лживым.
Книга изобиловала смутными и противоречивыми мыслями. К примеру, коль не существует ни бога, ни дьявола, кому же подвластны тогда сила разрушения и сила сотворения? Не подменялись ли здесь одни слова другими во погубление душ и заблуждение умов? Конечно, если отринуть бога, тогда люди суть богочеловеки и должны стать совершенными, но как — про то не говорилось. И неба уже не было, оно лишалось всякого смысла, и антихрист этот Сильвестр ничего не говорил о небе, он желал, чтобы человек сам был мерилом своих деяний, свободный в выборе добра и зла… Воистину Христос сказал: "Будьте совершенны", но добавил, однако: "Как отец наш небесный!" Ему ли, Тихику, прослужившему всю жизнь в княжеском доме, где непонятно было, какому господу молятся, рабу, чьи глаза навидались всякого, чья шкура испытала плеть, палку и насилие и чья утроба никогда не знала сытости, ему ли внушать подобную ложь! Мыслимо ли совершенство без бога и как его достичь, коли человека не ждет впереди седьмое небо и коли бог не есть возмездие? Как ему без этого терпеть муку, как жить на сатанинской земле? Отчается человек, измыслит всякую дикость о себе и о мироздании, посчитает себя ничтожеством, а жизнь бессмыслицей и станет уповать на смерть как на избавление… О неразумный, неужто не понял ты, что, если предоставить человеку выбирать меж добром и злом, он запутается, плюнет на твое совершенство и заживет жизнью скотской. Каждый пожелает возвыситься — и блудник, и убийца, и богохульник, — и, лишившись веры в Отца, уверует человек лишь в свою силу… И чем обольщаешь ты его? Обещаньем свободы… Бунт творишь, а обещаешь освобождение…
К исходу третьего дня, припомнив также все те опровергательные доводы, что пришли ему в голову, когда он впервые прочел Сильвестрово послание, Тихик развел в закопченном очаге огонь и принялся жечь Евангелие. Страницу за страницей вырывал он, с наслаждением бросал в огонь и наблюдал, как они корчатся в языках пламени, подобно грешникам в преисподней, а на стенах покоя так же корчились желтые и красные злые духи. Он воображал, что сжигает самого дьявола, и был убежден, что тем просветляет свой разум. "Сатана обольщает и любовью. Так обольщает он и несчастного Назария. Берегись, Тихик, такой любви и оберегай свою паству", — говорил он себе, шагая из угла в угол и вслушиваясь в стук топоров, треск деревьев и торжествующие людские крики, когда дерево валилось наземь.
Клепало положило конец дневным трудам. Еретики возвращались в свои убогие лачуги. Селение затянуло сетью дыма, и вскоре наступил тихий и печальный богомильский вечер. Из бездонных, задумчивых лесов прихлынула тьма, и Тихик, дождавшись, пока все сойдутся для общей молитвы, вошел в молельню.
Народ сгрудился перед высоким таро, дивясь красоте образов и богатству красок. В ослепительно сияющем свете Назарий представил седьмое небо, где восседал на золотом троне Саваоф, спокойный и грозный в своем величии. Сонм ангелов окружал его и пел ему хвалу. Вкруг него витали шестикрылые серафимы, а перед ним толпилось огненное воинство из великих архангелов, священнослужителей, власть предержащих, херувимов и светлостоящих, размешенных по десяти степеням, и у Тихик а невольно возник вопрос, к какой же из степеней принадлежит он сам, и это усилило его уважение к себе как владыке.
Внизу, под семью небесами, косматый и могучий сатана, серовато — зеленый, с серебряными рогами, властно указывал на потонувшую в пучине Землю, повелевая ангелу воды извлечь ее. Ниже трубящих архангелов восседали праведники в блистающих одеждах и с золотыми нимбами вкруг головы. Они пели, восхваляя господа. Рогатые чертенята кололи трезубцами грешников, в чьих душах копошились черепахи, змеи, свиньи и козлы.
Плененные благолепием красок и образов, еретики обращали восхищенные взоры то к седьмому небу, то к Страшному суду, и Тихик не мог разгадать, что же сильней всего привлекает их, однако заметил, что женщины больше поглядывают на змей и козлов. Оборванные, жалкие — рядом с великолепием нового таро, — эти люди вызвали у Совершенного жалость, но немой восторг в их глазах насторожил его. "Вот так и прельщается человек. Отчего, господи, внушил ты ему эту слабость? Не след ему прельщаться красками и всяческими образами, ибо тогда каждый пожелает облачиться в дорогие и яркие одежды, каждый будет тщиться блеснуть внешней красотой", — подумал Тихик.
— Братья и сестры, — начал он, когда еретики, заметив его, отошли от таро, — да не соблазнит вас искусность, с коей брат Назарий написал эти картины. Опасайтесь художественности, если чувствуете влечение к внешней красоте или же владеет вами стремление к господству. Всякое зло начинается с желания возвыситься над себе подобными. К такому обольщению вели и дьявольские проповеди Сильвестра, желавшего посредством красоты возвыситься над дьяволом и богом и отрицавшего существование их. Под конец лишился он разума, как лишается его каждый, кого пьянит красота, и обрел позорную смерть от руки черного князя Сибина. Пусть брат Радул расскажет вам, что претерпел он из-за злотворного учения богоотрицателя. Сатана погубил его сотоварищей, но господь уберег его и вернул к нам, дабы отрекся он ото лжи. Говори, брат Радул! — приказал Тихик.
Кто-то внес зажженную лучину, и в зловеще мерцающем свете собравшиеся увидели, как выступил вперед брат Радул. Высокий, отощалый, с устрашающей улыбкой, обнажившей его крупные зубы, он поведал о своих злоключениях, о мытарствах своих несчастных сотоварищей, проклял новое Евангелие и под конец при гробовом молчании слушателей воскликнул:
— Не променяю я своей ветхой рясы на царское облачение, а голодное брюхо свое на царский ужин! — И, бия себя в грудь, поклонился в ноги Совершенному.
Женщины зарыдали, мужчины запели "Пощади нас, владыка", и от их голосов, как от звериного рыка, заколебались деревянные стены. Все исступленно пели и молились, возгордясь тем, что они бедны и голодны, потому что у нищих зависть обращается в гордость, а бедность в благочестие. Один только Назарий не пел. Задумчивый и печальный, стоял он в глубине молельни, куда не достигал свет лучины.
В тот вечер молитва бьла задушевной и жаркой, однако в уме Совершенного проносились тревожные мысли. Задерживая взгляд на лицах молящихся, он спрашивал себя, не потому ли столь усердно молятся эти люди, что в их сердцах живет грех. Праведникам надлежит молиться смиренно, без исступления и рыданий, поклоны бить низкие, но не колотиться лбом об пол. А может, эта страстная молитва вдохновлена картинами седьмого неба, где они надеялись занять престолы праведников?
Так терзал себя Тихик, потому что жаждал от своей паствы кротости, веры в учение и, главное, в него самого, Тихика. При этом он невольно поглядывал на сестер Ивсулу и Благуну — обе они были девственницами. Благуна, крепкая, дородная, молилась лениво и равнодушно. Видно, что простая душа — либо вовсе безгрешна, либо не сознает, что и в ней дремлет дьявол. Тонкая, стройная Ивсула, освещенная лучиной, повторяла слова общей молитвы страстно, настойчиво, словно повелевала самому господу. "С Каломелой схожа, и как складно произносит всякое слово, только чересчур громко иной раз, и все на меня посматривает", — думал Тихик, прислушиваясь к ее молитве. Он вспомнил о своем намерении приблизить к себе одну из сестер — так же, как прежний Совершенный приблизил Каломелу, — провозгласить ее верной, чтобы помогала ему и стряпала.
"Та не сильна разумом и будет покорна, делай с ней что хочешь, но вот эта мне больше по душе", — думал Тихик, вглядываясь в нежное лицо Ивсулы — красивое лицо с резкими чертами, длинноватым, прямым носом и чуть заостренным подбородком. Ему почудилось, что ее пестрые, как у козочки, глаза ищут его взгляд. Он был совершенно убежден, что им движет лишь желание снять с себя мирские заботы, потому что бабушка Каля неряшлива и нерасторопна, однако в памяти неожиданно возникли белые точеные щиколотки Ивсулы. Он увидал их однажды, когда она стирала, склонившись над корытом. Это так живо всплыло сейчас в его воображении, что у него забилось сердце и по ногам поползли мурашки. "Может, не только потому, что схожа она с Каломелой, но также из-за ее белых точеных ног я предпочитаю ее другой сестре? Не лицо ее, не глаза, а ноги могут погубить меня", — мелькнуло у него в голове, и он принялся усердно творить молитву, испугавшись недостойных мыслей.
