Харитон повернулся к дядьям:

— Обо мне говорите?

— Об тебе, Харитоша.

В который раз он уже рассказывал про тот день, когда растворились железные двери узилища, как вышел на площадь и все ловил взгляды людей — живого ли в нем видят, не сон ли, не воображение ли камерника? Себе не верил. Потрогал кортик — холодит. Зажег трут — горько и горячо. Вздохнул полной грудью — господи, навозом пахнет. Жив!

Отец убивался:

— Седой весь стал! Меня сединой перебил.

Яков сокрушался:

— Смерть — она кого хочешь выбелит. Потому под саван равняет.

Захмелевший Борис Иванович озорно щурился:

— Со смертью, лапти мои, разговор должен быть короткий. Пригрози ей — отступит. Как в одной байке говорится? Приходит, значит, смерть к животу: «Явилась к тебе, хощу тебя взять». А живот ей в ответ: «Аз не слушаю тебя и не боюсь». Смерть речет: «Как не боишься? Все цари, и князи, и светители меня боятся». А живот свое: «Отыди от меня, бежи, доколе не проткнул тебя мечом своим». Вон как, лапти!

Харитон усмехнулся:

— Мечом, говоришь? А у меня и кортик отобрали. Но нет, грешно сетовать — отпустила меня на сей раз.

— Жить тебе, Харитоша, до ста лет! — пообещал Борис Иванович. — Я верю. Царская яхта высоко поднимает. Такое не часто бывает. Флотских вон сколько, а судьба выбирает одного. Ты же счастливчик, Харитоша!

Харитон просиял.

Придворная яхта «Декроне»!

Не льстил, не подличал, не выслуживался, как иные, перед начальством. Кто упрекнет его? Брат из Сибири вернется — за него похлопочет. И за Василия, и за Семена. Милость, оказанную ему, постарается щедро разделить между товарищами. Вот удел дружбы! А они тащили его с собой. Дмитрий даже обиделся… Ну нет у него к северу тяги! Каждому — свое! Чего же тут серчать?

От выпитого вина и пива кружилась голова.

Вот они явятся в столицу. «Здорово, ребята мои дорогие! Не заледенели? Вот я вас отогрею…» — «Да ты кто?» — «А на яхте придворной. Вот как обернулось». — «Кем же служишь?» Он по-простому скажет: «А командиром!»…

…Вышли на берег Ловати. По хрусткому льду с Борисом Ивановичем добрались до острова. Сколько же лет прошло с тех пор, когда дядька-тать уволок их в Санкт-Петербург?

— Помнишь, как привез вас к себе на Карповку, а ты губы надул. Сдается мне, даже сбежать хотел. А?

— Да, было…

— Эх ты, недоросль мой.

— Но, но! — возгордился Харитон. — С кем разговариваешь?

— Виноват, ваше благородие. Запамятовал.

— То-то!

Дядька остался дядькой. Годы не переломили его.

Он скорчил жалостливую физиономию:

— Ваше благородие, не велите казнить.

— Вот как велю в море спустить!

Харитон сорвал с головы треуголку с вязаными шерстяными наушниками. Легкий весенний ветер трепал его седые волосы, лицо разрумянилось.

Ткнул ногой — из-под снега показалось черное донышко чугунка. Детского их чугунка. Уху заваривали. Забот никаких. Рыбки наловить. Санки зимой.

Зазвонили к обедне.

Харитон сказал:

— Помнишь, ты сказал: колокола громкого боя.

— Да, племяш, молод я был. Эх, сюда бы сейчас Димушку! Последнее его письмо получил из Тобольска. Потом пропал! Забыл дядьку.

— Я тоже из Тобольска получил… «И будет он как дерево посаженное при потоках вод, которое приносит свой плод во время свое…» — вспомнились дядькины слова.

Борис Иванович присел на поваленный ствол.

— А я, племяш, завял. Буду уходить из академии. Преклоню голову в родных местах. А дом на Карповке бери себе. Да тебе и обжениться пора. А?

— Пора, — сказал Харитон.

Конца отпуска Харитон не дождался. Вернулся в столицу, к месту своей новой службы.

Императрица любила морские прогулки.

Яхта «Декроне» позволяла хоть ненадолго отрешиться от государственных дел.

Живописные виды финских шхер, скалы, поросшие соснами, островки, сам далекий горизонт, лазоревый, как лента Андрея Первозванного, давали глазу простор, а душе отдохновение.

Со стапелей ли наравне с фрегатами и галерами, шхунами и бомбардирами сошла бесподобная яхта «Декроне»? Казалось, на своих расцвеченных парусах она прилетела из тех непостижимых, фантастических краев, где обитают жар-птицы.

Она пленяла взор.

Сферическая корма из разноцветного венецианского стекла, позолота мачт, сверкающая медь поручней, красное дерево палубных построек, убранные штофом всех колеров каюты, диковинные позументы, мебель, выполненная лучшими краснодеревцами столицы, нежнейший шелк балдахина, персидские ковры, бархатные портьеры, трапы, обитые оленьей шерстью, — такова была яхта «Декроне», морские покои Зимнего дворца.

Императрица со свитой, послами иноземных государств, министрами кабинета вступила на палубу. Мичман Лаптев, подтянутый, сияющий белым парадным мундиром, с кортиком, сверкающим холодным форельным блеском, отдавал государыне репорт.

Гремело матросское приветствие:

— Виват! Виват! Виват!

Салютовали бортовые пушки.

«Санкт-Петербургские ведомости» сообщали: «Ея Императорское Величество изволили прибыть ко флоту на золотой яхте „Декроне“».

И в центре этих событий, имеющих едва ли не державное значение, был мичман Лаптев!

На кроншлотском рейде яхта не задерживалась.

Учинив смотр эскадре, государыня повелела держать курс в балтийские просторы.

Мичман допускался к руке Анны Иоанновны. Ее благосклонность не осталась незамеченной. Приближенные с любопытством оглядывали любимца императрицы.

— Доволен ли службой?

— Да, Ваше Величество. Ваша милость высока.

— Чай, до сих пор не можешь опамятоваться от приговора следственной комиссии?

— Вы не позволили свершиться неправедному правосудию, Ваше Величество.

— Тоскуешь ли по командиру Дефремери?

— В моей памяти он будет жить всегда.

— Ты раньше служил под Берингом?

— Да, Ваше Величество.

— Вон какие командиры тебя выбирали! Старайся. Я довольна тобой. Яхта хорошо убрана.

Во время волнения на море Харитон сам становился за штурвал.

В такие минуты чувствовал, что в руках его не штурвал с медными рукоятками, послушный малейшему движению, но колесо Фортуны!

На всех парусах летела яхта «Декроне», разрезая острым носом пенистые валы.

Море качало яхту, как расписной корабль-игрушку. Ветер рвал радужные флажки на реях. В вечернем небе зажигались звезды, на мачтах вспыхивали огни иллюминации. Дворцовые оркестранты рассаживались на юте. Звучала музыка. И тогда яхта напоминала игрушку не только расписную, но и музыкальную.

Харитон переживал счастливые, ничем не омраченные дни. Поселился он в дядькином доме на Карповке. Удачно женился. Через год родился сын. Назвал его Капитоном.

Появился и выезд из трех орловских рысаков. Чего еще желать?

Однажды в Месяцеслове прочитал: «Человек есть малый мир в многотрудной жизни». Малый его мир, как малая планета, вращался вокруг императорского двора, балов в самых знатных домах, ассамблей в царских дворцах…

Харитона не оставляло ощущение, что с каждым днем поднимается по вантам — все выше и выше. И вот-вот вступит на поднебесную высоту и весь мир всеми своими сияющими сторонами откроется перед ним.

Так летели годы, обещая благополучие, карьеру, почет.

И вдруг…

Беринг уже собрался было в Охотск, когда до него дошли ужасные вести: умерли от цинги командиры двух отрядов — Питер Ласиниус и Василий Прончищев. Трудно описать горе командора. Человек волевой, в действиях решительный, тут он растерялся. Как быть дальше? Кем заменить погибших? Продолжать ли вообще северный поход? Капитан-командор направляет в Санкт-Петербург адъютанта Дмитрия Лаптева: что думает обо всем этом Адмиралтейств-коллегия? Каковы будут дальнейшие указания?