— Каковы перлы! — восхищается Ферручио.
Все эти виды Таня заносила в свои альбомы. Ей удались статуи «Правосудие» и «Милосердие», недавно привезенные из Италии. «Правосудие преступника осуждает. Милосердие же милость дарует» — таков девиз этих скульптур.
— Таня! — увещает учитель. — Альбумы навсегда сохраните. Еще Аристомен Трирский уподоблял альбумы цветнику, в каковом в добром соседстве процветают высокие мысли достойных людей.
Жизнь в столице Тане Кондыревой нравится. Куплен ботик для прогулки по Неве. Собственный выезд. Ассамблеи.
— В вас дар отличного живописца, — говорит синьор Ферручио.
Все хорошо. Жаль, не часто приходит Василий Прончищев. Он мил Тане, мысли ее часто обращены к этому гардемарину, земляку. Он прост, с ним весело.
Отец тоже рад, что привез семью в Санкт-Петербург. Неведомая, соблазнительная столица. Все любопытно, ново. Скоро он будет служить в одной из правительственных коллегий.
Свои планы у Анастасии Ивановны. Где, как не в столице, выдать дочку замуж в наиболее выгодном свете? Сколько завидных женихов!
На танцевальных ассамблеях во дворце светлейшего князя Меншикова у Тани нет отбоя от кавалеров. Сам князь взял ее однажды в танец.
— На какой земле возрос сей цветок? — поинтересовался он однажды у Анастасии Ивановны.
— На калуцкой, Ваше сиятельство.
— Счастлив тот, — заметил светлейший, — кому посчастливится сорвать сей калуцкий орхидей.
Каждого приходящего в дом молодого человека Анастасия Ивановна оценивала той мерой, что подсказывалась необманным материнским чутьем. Она была точна, как геометр.
— Сей кавалер хоть и неуклюж и угловат, но при состоянии.
О другом молодом человеке так отзывалась:
— Линия его рода прямая, восходит от далекой старины. Собой пригож, но… — И Анастасия Ивановна выносила свой жестокий приговор: — Сын дворянский, голь-голянский.
К племени «голь-голянских» отнесла и Василия Прончищева. Какие души за его отцом? Да, Василий Парфентьевич сосед, дворянин, но что он даст за сыном?
В том же разряде был и Семен Челюскин, которого нередко брал в гости Василий. От башмаков гардемаринов несло ворванью. После их посещения Анастасия Ивановна всякий раз приказывала Лушке опрыскивать комнаты душистой водой.
Таня же радовалась приходу Прончищева. Семен Челюскин тоже забавлял ее.
Челюскин перелистывал Танины альбомы, беря каждый лист за уголок аккуратно и бережно, как крылья бабочки.
— Славные, Татьяна Федоровна, рисунки. У нас в академии тоже есть живописный класс.
— Кого же там учат?
— Геодезистов. Рисовать ландкарты.
Таня смеется:
— Девиц туда принимают?
Челюскин огорчен: девиц не принимают. А хорошо бы!
— Какая досада. Я бы такие карты рисовала… С Марсом, Нептуном.
— Еще градусы надо знать. Масштабы.
— Градусов не знаю, — признается Таня. — И масштабов тоже.
Она натянула на голову треуголку Челюскина, закрасовалась перед зеркалом.
— Семен Иванович, похожа на гардемарина?
Василий любуется Таней. Как в ней быстро меняются настроения! Сколько выдумки в игре. Вот и сейчас. Наискось перевязала лицо черной косынкой. Пират! Или, как лучше сказать, пиратка.
— Гардемарины, — говорит Таня, — я хочу, чтобы вы покатали меня на ботике.
Анастасия Ивановна вызывает Лушку-комарницу:
— Что там они делают?
У Лушки один ответ:
— Смеются… — Большего от нее не добьешься.
Когда в следующий раз барыне доложили, что явился Прончищев, лицо Анастасии Ивановны сделалось каменным, как у статуи «Правосудие преступника осуждает».
Но Таня являла собой милосердие.
Вместе с учителем Ферручио отправились в Летний сад. Порисовав немного, Таня сунула альбом и краски синьору и побежала к пристани.
Ферручио слова не успел молвить.
Челюскин ждал у пристани. Вдоль мостиков было множество самых разных галер, струг, ботиков.
— Мой ботик «Нептун», — сказала Таня.
За весла сел Прончищев.
— Куда плыть?
— В Финский залив.
— Так близко?
— А оттуда в Балтийское море.
— Всего-то!
Тут голос подал Челюскин.
— А оттуда, — сказал он сиплым голосом, — в оцеанус борелиус.
— Это где?
Знаток оцеанусов, Челюскин тут же поведал, где находится оцеанус борелиус.
— Нельзя туда, где тепло?
— Пожалуйста, в оцеанус эфиопикус.
— И такой есть?
— Непременно, — сказал Челюскин.
Он откинул со лба рыжие вихры.
— Ну что ж, Прончищев, давай в эфиопикус.
— Ты меня, Семка, сменишь? Далеко ведь.
— Греби!
Не невский, а океанский вольный ветер нес их навстречу берегам, где живут антиподы, к пустынным островам, навстречу судьбе.
И какая маменька помешает, когда сам Нептун в сиянии ослепительных брызг шествовал впереди ботика по реке, по заливу, по морю, по океану…
Глава шестая
ПИСЬМА
Милостивый государь мой батюшка Василий Парфентьевич!
Спешу сообщить о том, что ваш сын теперь гардемарин. Был у нас выпуск, на нем присутствовал государь Петр Первый.
Опишу сей знаменательный день в моей жизни.
Мы знали, что приедет царь и готовились встретить его со всем подобающим случаю торжеством. Академия была вычищена, как корабль. Учителя пришли в парадной форме. Каково же было наше удивление, когда из окошка увидели, что царь приехал прямо с верфи, безо всяких знаков отличия. Он сошел с одноколки и быстрыми шагами поднялся в присутственную залу. Грянул оркестр. То был марш Преображенского полка. Царь приветствовал нас со всей простотой: «Здорово, ребята!» Приказал выйти из строя, мы окружили его. «Всему научились?» — был вопрос. Государь положил мне руку на плечо. Я ответствовал, что не могу похвалиться, что всему научился. Но усердствовал. И при сказывании сих слов стал на колени, а государь дал руку поцеловать. И молвил: «Видишь, братец, я царь, а руки в мозолях».
Государь спрашивал нас о навигации. Ребята, товарищи мои, ответили на все вопросы.
На деревянной тарелке ему поднесли рюмку горючего красного вина. Заел пирожком с морковью.
Петр Первый напутствовал нас словами: «Делайте добро отечеству. Служите верой и правдой. Я вам от бога приставлен, и должность моя смотреть, чтобы недостойному не дать, а у достойного не отнять». Поздравил нас гардемаринами.
Батюшка, теперь домом моим станет корабль «Диана». Он выходит в Ревельскую эскадру. Друзья мои распределены по другим судам. Грустно расставаться с ними, ведь все последние годы были рядом. Когда свидимся, никто не знает.
Полагаю, до вас дошли известия о победе русского флота над шведским у Гренгама. Неприятельские корабли «Венкер», «Кискин» и «Данск-Эрн» спустили флаги. С Петропавловской крепости произвели сто четыре выстрела, по числу орудий на трофейных кораблях. Заключен мир.
В последнем письме вы спросили, не тянет ли домой. Отеческие места снятся по ночам и манят. Но не волен ломать судьбу. Можно повернуть с помощью парусов корабль против ветра, а жизнь не повернуть. Вот мой ответ.
Готовясь к отбытию в Ревель, теперь присоединенный к России, был у Кондыревых. Федор Степанович кланяется вам. Мне у них бывать хорошо. Таня теперь выросла, к ней сватаются. Анастасия Ивановна относится ко мне с холодной ревностью. И это мне печально. Не стану, батюшка, скрывать, что Татьяна мне не безразлична. Но что я имею за душой, кроме гардемаринского звания? Хорошо пойдет служба — буду мичманом.
Батюшка, с присвоением нижнего офицерского чина понадобится мне вестовой. Лучше вестового, чем Рашидка, и не надо. Если будет на то ваша воля, прошу со временем выдать ему покормленное письмо и отправить в место, какое укажу. Но это еще не скоро.
Низко кланяюсь. Остаюсь ваш сын Василий Прончищев.
