— Материнское мое сердце, — говорила Танина мать, — обращается к вам с мольбой — забудьте мою дочь. Вы добры, недурны собою — все за вами. Михаил же Яковлевич, пусть и много старше моей Танечки, верю, даст ей единственное и возможное счастье.

Прончищев, одетый в новый мичманский мундир, стоял перед Анастасией Ивановной, как школьник перед учителем. Лицо его горело.

— Ради всего святого, не серчайте на старуху. Я имею зоркие глаза — вы любите Таню. Но кроме сердца, есть иной советчик — разум. Послушайте его. Вы поймете меня. Я не могу дать благословения на ваш союз.

Анастасия Ивановна плакала. Это было последнее и самое сильное ее оружие. Разве она не женщина? Но она еще мать, пекущаяся о судьбе дочери. А мать кто осудит? Она молилась. Всевышний услышал ее…

Нельзя достоверно сказать, знал ли об этом разговоре Федор Степанович. А если и знал, мало бы повлиял на решение супруги, являя собой того мужа, которому давно была уготовлена роль подкаблучника.

Василию Прончищеву было отказано бывать в доме Кондыревых.

Что же Таня?

Одна Лушка-комарница видела, как страдает барышня.

— Почему такая перемена? — спрашивала она свою наперсницу. — Не отвечает на письма, не дает о себе знать.

— Может, опять уплыл в Италию?

— Он бы дал знать. Не любит, не любит…

Лушка с давних, еще деревенских пор знала кучу всяких заговоров. Могла кровь заговорить. С остановившимися глазами, скорым, каким-то колдовским шепотом произносила: «Идет конь кар, человек идет стар. Идет старая баба, ведет старую собаку. Собака пала, у Танечки вся щемота отстала и горячая кровь встала во веки веков. Аминь».

Знала, как оборониться от злого ворога, но врагов у Тани не было.

Умела уберечься от домового, но и домовой не успел поселиться в новом петербургском особняке.

К случаю была приворотная молитва. Говорить ее надо вечером.

Когда родители отошли ко сну, девушки зажгли свечу.

Лушка сказала:

— Как начну заговор, ниткой палец надо обвязывать.

Бесовские огоньки зажглись в Лушкиных глазах.

Оглянулась по сторонам. Да и кто мог быть в светелке?

Прозвонили куранты Петропавловской крепости. Двенадцать часов ночи.

Таня ждала.

— Язык — приветчик, зубы — межа, глаза — вода, — начала Лушка. — Лоб — бор, веди меня во двор. Бери клюку, мели муку. Спущу я, раба божья Татьяна, на юношу три тоски тоскучие, три сухоты сухотушные, три жалобы жалбущие, в сердце ретивое, в кровь горячую. Да станет раба божья Татьяна рабу божьему Василию милее хлеба-соли, милее милости божьей, отца-матери, красного солнца, светлого месяца. Мало-молодо. Замок в море. Ключ во рту. Как замка из моря не вынимают, ключа изо рта не доставают. Будь моя молитва крепка и липка и зубастее зуба щучьего!

Лушка перевела дыхание. Устала. Шутка ли, на одного-то человека разом спустить три тоски тоскучие, три сухоты сухотушные, три жалобы жалбущие.

Дожидалась Таниного одобрения. Но барышня оказалась какой-то ненасытной. Она потребовала отвадить Михаила Яковлевича.

Лушка повинилась — не знает такого заговора.

— Вот если от злого человека.

— Не пойдет, — сказала Таня. — Михаил Яковлевич добрый. Я его только не люблю.

Девушки молча сидят на кушетке.

— А твой заговор дойдет через море? Ведь Вася служит на острове Котлин.

— Дойдет, — обещает Лушка.

Таня снимает с шеи брелок — замочек в виде двух сомкнутых крошечных ладоней. Раскрывает. Тонкие нити — зеленая и красная; Таня их украдкой срезала с треуголки гардемарина.

Две нити. Вот и все, что осталось в память о нем…

— Если бы я знала, что он тоже любит, — тихо произносит Таня.

Перебирая заветную шкатулку, девушка разглаживает купидоновы крылышки от старого платья; крылышки розовые, невесомые, обшиты золотистой канвой.

Если бы можно было летать!

В табакерке живет песенка. Звон колокольцев замирает. Слезы текут по Таниным щекам.

— Если бы я знала, что он тоже любит…

— Чтоб тогда? — спрашивает Лушка.

— Убежала бы к нему.

— Без благословения?

Таня зло перекусила нить. Вот! Зубастее зуба щучьего!

В доме теперь чище мели комнаты, каждую пылинку снимали с мебелей красного дерева. В коляске на четверне вот-вот прикатит Михаил Яковлевич.

Он розовеет при виде Тани. От напудренного его парика шел запах жженой бумаги. Хочется дернуть за косицу, торчащую на затылке, как обрезанный хвост пуделя. Не плешив ли, случайно, ее нареченный?

В последний раз, когда Михаил Яковлевич явился с визитом, Таня читала французскую книжку о печальном союзе двух сердец. Книжка написана в форме писем влюбленных, которые волею судеб оказались разлученными.

— Что за сочинение привлекло ваше внимание? — церемонно поклонившись, спросил Михаил Яковлевич.

— Вот извольте. — Таня пальцем провела по строкам.

— «Ты думаешь, родительский гнет истребит мое чувство к тебе? — читал Михаил Яковлевич. — Никакие адские муки не истребят его. Научи, какие средства предпринять? Им нужны богатства, высокие степени. Но меня привязали твой ум и твое сердце. Я верю: союз наш будет до смерти неразрывным».

Он помолчал.

— Как грустны эти строки, Татьяна Федоровна. Нельзя не выразить сочувствия несчастным.

— Отчего же несчастным? Они любят…

— Татьяна Федоровна, я почту за честь прочитать вирши нашего новоявленного стихотворца. Они о любви.

Развернул лист.

— Я бы переписала эти вирши в альбом, — сказала Таня.

— Извольте, Татьяна Федоровна. К сему случаю я этот лист надушил, зная, в чьи руки попадет. Примите их от сердца, сожалеющего, что написал вирши не сам податель.

Жестокой Таня быть не умела. И она была достаточно воспитана, чтобы не обидеть этого сенатского чиновника.

— Какие погоды обещает нам Месяцеслов на лето? — перевела она разговор на тему, которая была особенно близка Михаилу Яковлевичу.

Не без воодушевления он продекламировал:

— О, лето красное начнется десятого июня. А в начале будет мрачно и дождь. Август даст громы, затем солнце. И явится до самой осени облаковатое небо.

— Какой же влажный город!.. — вздохнула Таня. — Дня не помню, чтобы подул сухой ветер.

— Вы на лето изволите поехать в деревню?

— Да.

— И оттуда привезете новые живописные пейзажи?

— В деревне привольно рисовать. Но сказать, по чему я более всего тоскую? Босиком походить.

— Не боитесь исколоться?

— Я выросла в деревне. Пятки крепкие.

В сочетании с этой почти воздушной девицей слово «пятки» показалось Михаилу Яковлевичу грубым, покоробило слух.

В те годы остров Котлин быстро заселялся.

Петр I повелел «выбрать тысячу дворянских семей, пятьсот лучших купеческих, пятьсот средних и тысячу семей мастеровых и отвести им безденежно места на острове».

Строились каменные дома.

Прорывались каналы с широкими набережными.

Вдоль острова протянулось шесть улиц. В одной из гаваней возвели трехэтажный государев дворец.

Открылось и первое учебное заведение — штюрманская школа.

Император мечтал превратить Кроншлот-город на Котлине в новый Амстердам.

Решение Адмиралтейств-коллегии о назначении в штюрманскую школу явилось для Василия полной неожиданностью. Кто за него хлопотал, кто увидел в нем задатки навигационного учителя — было загадкой.

Сотни больших и малых судов насчитывал русский флот. Требовались не только навигаторы высокого класса, которых готовила Морская академия и московская Навигацкая школа. Нужны были служители «невысоких разрядов» — помощники штюрманов, боцманы, юнги. Таких и готовили на Котлине.