Медведев говорил:
— Все же она девица, хоть и княжна. Жить хотела. И Разина любила. А он вон как! «По-на-а-ашее-нски»! Не по-нашенски это.
— Персиянка, — возражали ему. — Где атамана понять.
Федор Сутормин вздохнул:
— Все же чья-то дочь… Каково отцу узнать? Родная кровь.
Матросы хохотали:
— Настрогал ты, Федор, одних девок, вот и печалишься!
В небольшом Илимском остроге, последней населенной точке перед рекой Леной, Лоренц захворал. Что за болезнь, никто не знал.
Лекарь Беекман старался изо всех сил. Мальчику становилось все хуже.
— Все члены сего ребенка настолько ослабли, — жалко оправдывался лекарь, — что не вижу никакой надежды на выздоровление.
Свен Ваксель был совершенно убит горем, проклинал себя, что взял сына с собою.
Местные жители сказали: в таежной сторожке, верстах в тридцати от Илимска, живет ссыльный старик знахарь. Уединился в скиту. Ему ведомы «неземные чудеса». Он один может помочь.
Что мешкать? Прончищев с Рашидом, узнав дорогу, отправились верхом на лошадях в тайгу.
Прибитая тропа вела в сумрачные лесные чащи. Кроны высоченных сосен закрывали небо.
Часа через три они увидели землянку. Перед узким входом в нее на веревке сушилась рыба. Из родника вытекал ручей.
Прончищев спешился. Вошел в землянку. Осмотревшись, увидел на куче хвороста полуголого старика.
— Дед, мы за тобой.
Старик не пошевельнулся.
— Да живой ли ты? А ну вставай. Ребенок помирает.
Прончищев присел на корточки, приподнял голову знахаря.
Старик произнес едва слышно какие-то несуразные слова:
— Горе тому, им же соблазн приходит.
Рашид заорал ему в ухо:
— Опомнись, старый! О дите говорим.
То ли в бреду, то ли в помраченном сознании старик сказал:
— Вижу двух монахов. На небо восходят, и посланы ризы драгоценные и свещи зажжены.
Да, с таким сам, того гляди, двух монахов увидишь.
Прончищев велел Рашиду развести костер, вскипятить воду.
Заварил кружку китайским чаем, прихваченным с собою на тот случай, если заблудятся в тайге.
Приподнял голову старика.
— Попьем, дедуля.
Старик раскрыл один глаз, второй. Старый черт, он все слышал. Взгляд его был вполне осмыслен.
— Чего надо, люди из мира?
— Мальчик помирает. Я тебе чаю дам, сахару, муки.
Была в нем еще жизнь.
— Ты кто?
— Флотский офицер.
— Флотский? — переспросил старик. Нисколько не удивился, точно здесь рядом где-то плескалось море.
Знахарь поднял на Прончищева тоскливые глаза. И эта тоска обнаруживала, что он еще не совсем одичал — помнил мир, знал боль, умел горевать.
Он поднялся, затянул штаны веревкой.
— Сын мой на флоте служит. Давно не видал его.
— За что пострадал?
Старик махнул рукой. И опять произнес ошалелые, невнятные слова:
— Не по курице схода, не по кошке спесь.
Прончищев улыбнулся:
— Мало ты на курицу похож! А еще менее на кошку. Зарос, как медведь.
И, боясь, как бы опять не оборвалась ниточка, связывающая старика с жизнью, спросил:
— Как сына фамилия?
Нет, ниточка не оборвалась.
— Сутормин. Федор.
Да, поистине неземные чудеса бывают на белом свете. В это было невозможно поверить! Федор Сутормин шел в прончищевском отряде. Мужичонка на вид невзрачный, а матрос вполне подходящий. На флоте давно служит. Тверской. На каждой почтовой станции просил Василия сочинить письмо домой. Диктовал всегда одинаково: «Любезной жене Евфросинье Ивановне, любезным дочерям Акулине Федоровне, Ольге Федоровне, Елизавете Федоровне…» Прончищев катал цидулку, усмехался: «Одних девок нарожал, совсем для флота не постарался!»
Сутормин баловался вином. Как выпьет самую чуточку, так одна и та же припевка:
— Эх, раз, по два раз! Расподмахивать горазд. Кабы чарочка вина, два стаканчика пивца, на закуску пирожка…
Вот такой это был мужик.
Прончищев спросил:
— Тебя как звать?
— Игнатий.
— Ну, поехали к Федору Игнатьеву. У нас он в отряде.
— Заманываете.
— Дед, наш устав — правда.
— Заманиваете. Откуда б тут Федору быть? Он на море служит.
Рашид посадил деда позади себя, привязал кушаком — как бы по слабости не свалился с лошади.
Ощутив живое тепло лошади, спины Рашида, старик на глазах оживал; слова, замороженные холодом и тленом землянки, оттаивали.
— Господин флотский, а я ведь помирать собрался. В небо возносился…
— Мы тебя на землю поставим, — обещал Прончищев. — Ты еще не только сына — внучек увидишь. Да я их всех знаю наперечет — Акулину, Ольгу, Елизавету.
Это старика привело в полное замешательство.
— Видал их?
— Видать не видал, — захохотал Василий, — а письма писал!
Федор Сутормин обмер, глазам не поверил, когда увидел батюшку. Перекрестился, забулькал что-то невнятное, повалился отцу в ноги.
Матросы дивились:
— Как бывает, а?
— Кому скажи — не поверит. Пять лет не видались, а встретились. И где?!
— Дед, а ты чаял сына увидеть?
— Да где, ребята! — Старик мял длинную, до колен, бороду.
— А еще знахарь.
Старик нахмурился. Осерчал, видно.
Ему показали больного мальчика. Старик дотронулся до его лба, поднял веко левого глаза. Долго держал руку на его груди.
Уже через час в железной баночке на огне Игнатий готовил из таежных травок снадобье.
Шептал белыми, высохшими губами:
— Уповающего же на господа милость приидет. Свети душу его, лечи душу его и тело.
Матросы окружили старика. Истинно колдун! Слова-то какие знает.
Заскорузлыми пальцами втирал жгучий состав в кожу Лоренца. Движения рук знахаря были изящны и неторопливы; он точно узоры наносил на грудь, спину, бока мальчика.
Уже к вечеру Лоренц очнулся, попросил пить.
Через два дня встал с постели. Отец был вне себя от счастья.
— Василий Васильевич, как вас благодарить?
— Здоровье вашего сына, — ответил Прончищев, — лучшая благодарность всем нам.
Самое поразительное: старик отказался возвращаться в скит. Хотел быть рядом с сыном.
Согласно указу Адмиралтейств-коллегии, в экспедицию при нужде разрешалось зачислять ссыльных. Прончищев позволил остаться в обозе деду, рассудив, что Карлу Беекману «живой лечебник» будет хорошим подспорьем.
Пусть даже тебе дана небольшая власть, а ты уже в состоянии сделать счастливым человека. Куда девалась угрюмость деда? Он попарился в баньке, нашлось множество охотников растереть его можжевеловой мочалкой. Старик голый — кожа да кости — выскочил из жаркого закутка на воздух, бултыхнулся в холодное озерцо, истошно завопил от наслаждения и нырнул обратно в клубящееся облако пара. Из баньки вышел обновленный, сразу поважневший, попросил шило и дратву. Целыми днями чинил поизносившемуся отряду сапоги, бараньи тулупы.
— Ты нашему командиру, старый, вечно теперь богу молись, — говорили служивые.
Возле Игнатия всегда толпились любопытные. Язык у него острый, зло рассказывал, как пострадал за правду, почем зря честил сибирских начальников.
— Взять того же тутошнего воеводу — зверь. Обижается на него народ. От инородцев ясак берет втрое. Две шкуры себе, одну в казну.
— Не гневи начальство, старик. Отсюда уж куда тебя высылать?
Игнатий тянул смоляную дратву, мочил ее слюной, коротко отзывался:
— Мое теперь начальство лейтенант.
— А льдов-то не боишься, ежели с нами идешь?
— Пар костей не ломит. Тоже и льды.
В пути от Санкт-Петербурга до Усть-Кута пришлось преодолеть десятки больших и малых рек. И вот пришли к последней воде: по Лене — к Ледовитому морю. В разговорах матросов все чаще звучало слово — Таймыр. Сколько туда разных мореходцев ходило — где они? Ведомцы — так их звали. Чего проведали, за каким лешим искали эту загадочную землицу? Слушая местных казаков, многие матросы убегали из отрядов. Прончищев тяжело переживал каждый такой побег, казнил себя, что не тех людей подобрал. Лейтенант Питер Ласиниус, командир отряда, которому предстояло идти от устья Лены на восток, в сторону Колымы, успокаивал Василия:
