Псковичи — и говор псковский!.. Деревня Заболотье, освобожденная Красной Армией 26 февраля. Цела, не тронута немцами, не успели!..

Сегодня я ехал то на грузовике, то на передке орудия (а сначала даже верхом на его стволе, пока люди не потеснились на переполненном передке).

Один из армейских корреспондентов на днях, рассказали, погиб: вот так же оседлал пушку, да упал с нее, был раздавлен[33].

Ехал семь с половиной часов — с половины двенадцатого до семи. Сейчас десять вечера, пишу стоя (сесть некуда, изба набита до отказа). Неразбериха во всем: штаб, едва разместившись здесь, переезжает уже дальше — под Карамышево.

И растет из рассказов детей и их матери летопись страшного быта этой деревни. Прежде здесь был полеводческий колхоз «Промзаболотье». Хорошо жили.

Немцы заняли соседнее село. Обложили деревню поборами: хлеба двадцать пудов с га, с каждой коровы в год пять пудов мяса да шестьсот литров молока; с каждой курицы тридцать яиц. Не вытянешь этой нормы, не сдашь немцу вовремя — являются на машинах каратели, жгут деревню. Так сожгли они десятки деревень окрест.

Куда ни глянь, все горело, колыхалось все небо от заревищ!

И бежали погорельцы в лес, рыли, там землянки, ютились в них голодные и холодные.

3 марта. День. Заболотье

Бесчисленные беды — в рассказах местных, выбирающихся из лесов жителей этой деревни, еще двух оставшихся целыми деревень и тех скитальцев-погорельцев, которые уцелели в радиусе с десяток километров.

Уцелели немногие. В Горках, в Хохловых Горках, в Шилах — люди расстреляны. В Овинцах — сожжены живьем в запертой избе… И о том, как грабили, как две зимы гоняли старых и малых на непосильные работы, и как увозили в Германию… Только немногим, выпрыгивавшим из поездов, удалось бежать! И как таились в землянках, в овинах, в сене, и, глядя на свою пылающую деревню, рассуждали: «Деревеньку не жалко, только сами бы остались, скорей бы наши пришли».

«Вокруг нас, в один круг спалены…» — и, перечислив десятка три названий, женщина с горькой усмешкой махнула рукой!

Пустынна разоренная Псковщина! Редко-редко среди пепелищ и заметенных снегом развалин найдется сохранившаяся изба. В такой избе всегда много народу. Кроме вернувшихся в нее из лесов хозяев в ней ютятся обездоленные соседи, дети-сироты, вынесенные добрыми людьми из пожара, подобранные в сугробах на лесных дорогах; одиночки, бежавшие с фашистских каторжных работ куда глаза глядят — в лес…

У кого-либо под погорелой избой сохранились не найденные немцами, зарытые в землю картошка или капуста. Владелец выроет их сейчас, вынесет для всех: «Кормитесь, родимые, всем миром!»

Через деревню, которая осталась только на карте, проходит, грохоча тягачами, влекущими тяжелые пушки, Красная Армия. В избе уже ступить некуда — десятки усталых людей вповалку спят на полу. Но жители зазывают всех: «Зайдите, родненькие, обогрейтесь хоть малость, тесно у нас, да ведь все свои, уж съютимся какнибудь!..»

Среди бойцов, единственное желание которых поспать под крышей хоть час, всегда найдутся такие, кто, пренебрегая необорной усталостью, захочет порасспросить хозяев о том, как те пережили немца. На жаркой русской печи, уместившей в тот час две-три семьи, или в каком-нибудь дощатом закуточке, приспособленном под жилье, заводится большая беседа. Говорят спокойно, сосредоточенно. Только иногда в беседу внезапно ворвутся горькие слезы какой-нибудь женщины, не сдержавшей душевную боль: зарыдает она, прижимая к глазам подол.

Но сквозь горе, и слезы, и сдержанный гнев, и беспредельную, сжигающую всю душу ненависть к оккупантам проступает в глазах у всех освобожденных от немецкого ига людей одно замечательное, прекрасное чувство — чувство гордой и чистой совести. Гитлеровцы делали все, чтобы превратить советских людей в рабов, чтобы забить, заглушить в них всякие признаки собственного достоинства, патриотизма, взаимоподдержки, чтоб лишить советских людей веры в непобедимость русского народа, надежды на освобождение. Ярой пропагандой, угрозами, насилиями, пытками, казнями стремились фашисты терроризировать местное население, держа его в вечном страхе за жизнь. Но советский народ оказался крепче железа в своей неподкупной стойкости.

— Много ночей не спала я! — говорит крестьянка Ксения Семеновна Дмитриева в деревне Заболотье. — Видишь, деревни кругом горят, думаешь, и нам погибель. Кричали немцы повсюду, каждый день в газетах своих печатали: «Советского войска нету, все перебиты, а кто остался, те раздемши и разумши, голодные, и танки у них фанерные» — нечего, мол, надеяться! У кажинного человека наболело сердце от этих слов. А все-таки не верили мы, не верили, журчались меж собой: не может того быть! Пришли вы, дорогие, и видим мы: сытые вы, краснощекие, в валенках и полушубках одетые, пушкам у вас числа нет — силища! Хорошо теперь на душе, что мы немцам не верили!

— А целы мы почему? — добавляет Маня, худенькая дочь Ксении Семеновны. — Не могли проклятые нас угнать на работу, никто из деревни не угнан. А не могли потому — чуть немец приблизится, всей деревней в лесу укрывались. Не от кого было немцу узнать о нас: не нашлось в нашей деревне предателей, так и прожили без полицая мы… Дружно противились вражьей силе!

Гордость в глазах девичьих — гордость за всю деревню.

4 марта. Деревня Залазы

Вчера на «додже» танкового полка за два часа пути удобно и легко проехал сюда, в деревню Залазы. Здесь стояли штабы трех партизанских отрядов: Сергачева, Белова, Антипова, стояли с осени 1943 года. Деревня цела, невредима — необычайная деревня: поют-заливаются петухи, слышу их голос, отдыхая в доме двадцатисемилетней хозяйки Марии Васильевны Павловой, которая сейчас топит печь, чтобы стирать мне белье и готовить обед.

Деревня в белых сугробах. Вокруг раздольные поля и холмы. Вековечные леса. И над речкой, вся в березах, мирная деревня. Крепко слаженные, с резными крылечками избы, маковка старинной часовенки, крытые соломой амбары.

В избах — занавески, прялки, пологи у широких кроватей.

В избе Маруси Павловой стоят пяльцы, стены оклеены немецкой, издававшейся на русском языке газетой «За Родину». В стенах есть гвозди, на которые можно вешать одежду. За чистым пологом в избе — кровать Маруси. На стенах пучки сухих полевых цветов, ячменя, ржи; литографии в рамках.

Фотографии: краснофлотец и красноармеец, и еще двоюродный брат Маруси — он в партизанах…

— Краснофлотец — товарищ брата. Ихний корабль разбили, утонуло триста, а двести выплыло, и его, Ваню, взяли в плен, в Псков, а он бежал, ушел в партизаны, и его убили немцы… А братишка — Саша Павлов выплыл и попал в Сорок третью дивизию (и в плен не попал!) и сейчас опять в Красном Флоте!

Войны здесь словно и не было. После стольких ужасов, что сопровождали наш путь сюда, удивляешься: как могла сохраниться в неприкосновенности славная деревенька эта на разоренной немцами Псковщине?

Пересечем поперек клин между двумя сходящимися шоссе… Свернем с Лужского шоссе к югу по узкой лесной дороге. Первые пятнадцать километров по ней — все то же: бездыханные пепелища. Но дальше, у деревни Хредино, в снегу лежат окоченелые трупы гитлеровцев, а сама деревня сгорела только наполовину. Или свернем навстречу с Порховского шоссе к северу. После многих испепеленных сел — целая деревня Большие Павы.

— Партизаны в Черевицах, — рассказывает Маруся, — выгнав оттуда немцев, говорили: «Наши головы складем, а в Павы врага не пустим!.. Около Пав много немцев, с сотню, около ограды побиты, не допущены…»

В Залазах был молокозавод. Маруся пять лет работала на молокозаводе.

Живет одинокая… Три месяца кормила партизан, отдала им все свои запасы — двенадцать пудов картошки, четыре пуда скормила, капусту, огурцы…

Рассказывает о действиях партизан.

Розово-белая, нос пуговкой, некрасивая, коренастая, говор акающий.