Сегодня открывается Приморское шоссе на Петергоф — Ораниенбаум, через пять дней — железная дорога на Ораниенбаум. На Волховском фронте тоже победы. В общем дела великолепны!

Генерал довозит меня до какого-то поворота:

— Я сюда. — И тоном сожаления: — А как же вы дальше? Пешком?

— Как придется!

Благодарю, вылезаю. Оказывается, мы уже в Ленинграде, у трамвайной петли на Московском шоссе. Половина седьмого утра. Первый вагон «тройки».

Расспрашиваю пассажиров о сообщении Информбюро. Не знают частности. Застава, все выходят из трамвая. У пропускной будки, проверяя документы, пограничник весело и точно, пока стоит трамвай, передает мне сообщение Информбюро.

Еду в трамвае, привалясь к стенке, скованный желанием спать, но не засыпая. Болят глаза, веки, голова — усталость предельная. Около улицы Дзержинского решаю: сначала в ЛенТАСС — может быть, удастся передать корреспонденцию по телефону в Москву.

ЛенТАСС, любезная дежурная Дагмара. Пишу очерк о Красном Селе и информацию о его взятии. Томительно долго, с перерывами связи, при плохой слышимости передаю сам в Москву.

Десять часов утра. Редакция «Ленинградской правды». Дал материал. Потом путь пешком. Невский проспект, телеграф — радостные телеграммы родным. По мокрятине, в тумане, в мокрых валенках иду в штаб. Читаю здесь номер «На страже Родины», в нем мой очерк о прорыве первой линии вражеской обороны.

Иду домой. Сквозь муть усталости — мысль, что Ленинград никогда больше не будет обстреливаться. В сознание это еще не укладывается. Изжить привычную готовность услышать разрыв трудно. Но это так!

Прохожие обыкновенны, будничны. Радио повторяет приказ Верховного Главнокомандующего генералу армии Говорову. Из районов Пулково и южнее Ораниенбаума за пять дней боев пройдено от двенадцати до двадцати километров, прорыв на каждом участке наступления расширен до тридцати пяти−сорока километров по фронту. Наиболее отличившимся соединениям и частям присвоены наименования «Красносельских» и «Ропшинских». В девять вечера — салют Москвы войскам Ленинградского фронта двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

Наконец я дома. Сразу не лечь, еще переполнен впечатлениями. В час дня ложусь спать.

Просыпаюсь — не понять когда. Часы стоят. Звоню Лихареву. Отвечает его жена: он уехал вчера в освобожденный Дудергоф. Звоню Прокофьеву. Он уехал сегодня в Красное Село. Время — одиннадцать вечера. Пока я спал, по радио были сообщения о соединении армий, о взятии Стрельны, Лигова (Урицка), поселка Володарского, многих других деревень и сел. Был приказ Мерецкову по поводу взятия Новгорода, Москва салютовала волховчанам.

А во вчерашней сводке кроме Красного Села и Ропши перечислены Петергоф, Константиновка, Финское Койрово, Большое Виттолово, Александровка, Волосово, Горская, Гостилицы и много других освобожденных пунктов.

Затапливаю печку, сажусь за письменный стол…

Две первые немецкие дальнобойные пушки, обстреливавшие Ленинград. Доставлены на Дворцовую площадь в день полного освобождения Ленинграда от блокады, 21 января 1944 г.

21 января

К семи утра я в редакции «На страже Родины», чтобы ехать в Петергоф. Но транспорта нет. Мне сообщают неожиданную новость, которая заставляет меня сразу же поспешить к Дворцовой площади.

Зимнее туманное утро. На изъязвленной обстрелами площади, как на шершавой ладони, — вещественное доказательство обвинения: те самые пушки, которые еще день-два назад несли смерть детям и женщинам Ленинграда и которые никогда больше не выпустят ни одного снаряда… На том месте, где недавно разорвался немецкий снаряд, стоят, будто пойманные и окаменелые звери, два огромных мрачных орудия. Их привезли из-под Красного Села и выставили на обозрение ленинградцев.

Это первые экспонаты необыкновенной выставки трофейных дальнобойных орудий. Их встанет здесь много, когда будут разминированы поля, по которым нужно перевезти подбитые в бою гитлеровские «берты». Их будет еще больше, когда исправные, повернутые сейчас против немцев мортиры и гаубицы выпустят на головы своих бывших хозяев весь запас трофейных снарядов.

Пока их здесь две, и между ними на снегу лежит массивной тушей снаряд, над которым склонились столпившиеся прохожие.

Разговоры:

— Ну хорошо! Из каких же это? Пушечки!..

— Снаряд, самое главное — снаряд!..

— Ну как? Нравится? Теперь-то легче стало!..

— Гаубица. Эт-то пушка! Вот он угощал Ленинград-то чем…

Веселая девушка в ватнике читает вслух надпись, выгравированную на алюминиевой, привинченной к снаряду табличке: «Неразорвавшийся снаряд 406-мм гаубичной батареи на железнодорожной установке в районе Пязелево Х-20190. V-54415. Батарея обстреливала огневые позиции 3-го Ленинградского контрбатарейного артиллерийского корпуса в районе Пулковских высот».

— Ну, теперь наши его угощают, паразита! — радостно добавляет старушка в платке. — Такими обстреливал нас! Сумасшедшее дело!

— А вот посмотрите на гаубицу! — кричит голубоглазый парнишка в стеганке и кепке. — Здорово наши артиллеристы ее подбили? Прямое попадание в ствол!

— Это ж надо попасть! Ведь она километров за двадцать стояла! Такие на тридцать четыре километра бьют!

— Откуда ты знаешь? — улыбаясь спрашивает парнишку лейтенант-артиллерист, разглядывая вместе с женщинами и детьми зияющую, ощеренную стальными лоскутьями пробоину в стволе орудия.

— А как же не знать? — горделиво ответствует юноша. — Я ведь слесарь на оборонном заводе, у меня медаль, такая же, как у вас… — И обернувшись к гаубице: — Вот надпись: «Шкода, 1936». Это немцы у чехословаков забрали. Сто пять миллиметров! Я все системы знаю.

— Как тебя звать?

— Быстров Евгений Николаевич!

— А сколько тебе лет?

Тут знаток артиллерийского дела чуть-чуть смущается.

— Четырнадцать! — тихо отвечает он. И как бы оправдываясь: — Ничего, я из такой и сам бы по немцам дал!

— А я, — пробиваясь к орудию сквозь толпу, выкрикивает утирающая платочком слезы пожилая женщина, — если бы у меня были силы, я эту пушку на спине сама бы приволокла сюда. Изуверы проклятые!

— Ну что вы плачете, гражданка? Веселиться надо теперь!

— Милые, да когда я узнала о победе, не знала, куда мне от радости броситься… А плачу я… Сын мой, Боренька, летчик-бомбардировщик, не отвечает на письма — наверное, тоже от немцев погиб. Двадцать седьмого мая полетел. Был на Черном море, а, как ленинградец, захотел сюда… А второй сын — на Волховском, артиллерист, был тяжело ранен, когда Красное немцы взяли. И жена там у него осталась, жена — зубной врач… Летчик — Борис Сергеевич Ширшин, двадцатого года; у него фамилия такая, потому что он не родной, а воспитанник мой, сама я — Минина, Ефросинья Семеновна, ленинградка с детства. Ночной сторож я, обслуживаю два дома, стараюсь помочь хоть своим трудом. Дочь моя, Наталья Петровна, на оборонных лесозаготовках и сейчас работает. А артиллериста, моего сына, зовут Семен Петрович Минин, — может, узнаете про моих детей, услышите, товарищи офицеры?..

Пробоину внимательно разглядывает красноармеец:

— Ох, уж стукнули, так стукнули ему!

Веселая девушка:

— Залепили бандиту проклятому!

Эту девушку зовут Марией Дмитриевной Шалдо, она секретарь бюро комсомола эвакогоспиталя.

— Новогородка я! Всю войну здесь. Медаль получила!

С девушкой заговаривает старик:

— Теперь наш Новгород освободили!.. Я здесь лет сорок пять, в Ленинграде, работаю на Фондовой бирже, в Центральном военном музее. Всю войну здесь, хоть мне шестьдесят восемь лет. И медаль есть… Был уже на краю смерти от голода… У нас начальника пожарной команды убило; на нашей территории разорвался снаряд. Рядом больница — не успели донести, помер… Я три раза перекрестился, когда наш Великий Новгород… Михайлов меня, Михаил Михайлович!