Прокурор ходатайствует об оглашении некоторых документов о немецких зверствах. Оглашаются акты, составленные в освобожденных деревнях, о том, что имелось там до оккупации, и акт о сожжении деревни Пикалиха, Карамышевского района. Акт о сожжении деревни Мочково (ее жгли дважды, сожгли полностью. — П. Л.). Акт о содеянном в деревне Малые Пети…

Документы приобщаются к делу. Подсудимым задаются вопросы — есть ли что дополнить к их показаниям? Ни у кого нет, кроме Визе, который заявляет, что он не был штрафником.

Защитник Бема заявляет:

«Он не был штрафником и попал в батальон «особого назначения» случайно».

Судебное следствие объявляется законченным. Перерыв до шести часов вечера следующего дня…

3 января. 18 часов. Выборгский Дом культуры. Шестой день процесса

Зал переполнен. Ввиду болезни председательствующего генерал-майора юстиции Исаенкова в заседании по решению суда председательствует подполковник юстиции Комлев. Вводится запасной член суда, майор юстиции Антонюк. Слово для произнесения речи предоставляется государственному обвинителю, генерал-майору юстиции Петровскому.

В начале речи он дает общую характеристику злодеяний гитлеровцев, совершенных ими на территории Ленинградской области, повторяя данные, изложенные в обвинительном заключении в начале процесса.

Подсудимые сидят без жестов, слушают внимательно переводчицу. Герер, Дюре, Энгель, Визе обращают к ней свои физиономии, чтобы лучше слышать. Так же слушают сидящие дальше от переводчицы Скотки, Янике.

Абсолютно неподвижен, не меняя выражения лица, заложив ногу на ногу и держа руки на коленях, отвалившись к спинке стула, сомкнув губы, устремив взгляд вперед, сидит Зоненфельд. Ремлингер сидит вполоборота к переводчице, слушает ее с внешним спокойствием. Сцена освещена прожекторами, «юпитерами»…

Генерал-майор юстиции Петровский вторую часть своей речи посвящает рассмотрению вины каждого подсудимого, начиная с Ремлингера, суммирует данные документов, имеющихся в деле, показания свидетелей, признания подсудимых.

«…ревностно служил Гитлеру…» — продолжает Петровский говорить о Ремлингере, о его изощренной жестокости, о его политике истребления мирного населения и советских военнопленных, об организованных им карательных, под предлогом борьбы с партизанами, операциях против мирного населения, о том, что Ремлингер вдохновитель и организатор многих и многих кровавых злодеяний.

Далее государственный обвинитель характеризует других немецких карателей, особенно подробно излагая их преступления.

…Когда прокурор называет фамилии подсудимых, они напрягаются. Визе слушает опустив голову. Ремлингер нагнулся на стуле, устремив голову вперед.

Зоненфельд, почесав губы, опять сидит столь же «отсутствуя». Переводчица теперь стоит ближе к нему. Ремлингер трет глаз, выпрямляется, опять трет глаз. Речь идет о нем, о тюрьме Торгау, об Опочке, о Пскове и Будапеште.

Немногим отличается от Зоненфельда в своей неподвижности и «отъединенности» Бем.

«…Гитлеровский палач Ремлингер должен понести заслуженную кару за преступления», — заканчивает прокурор о Ремлингере.

Ремлингер, слушавший напряженно, передохнув, скрещивает руки на груди.

Он с напряжением ждал, какую именно кару, а пока это еще не ясно, и его движение отображает то, о чем он думает.

Прокурор говорит о Штрюфинге. Тот сидит, выпрямившись на стуле, расставив ноги, ладони на животе, голову держит прямо, без особого выражения на лице. Речь идет о его зверствах, о расстрелах им детей.

«Подсудимый Бем (тот, услышав свою фамилию, подтягивается, встрепенувшись)… лично Бем расстрелял при этом, как он говорит сам, шесть человек».

Бем сидит опустив глаза, но в позе довольно свободной, нога на ногу, сунув руки в рукава — одну в другой на коленях. Потом вытаскивает из кармана листки, «считывает» их с тем, что говорит прокурор.

«…Энгель…»

Энгель тоже извлекает из кармана какие-то бумажонки.

«…Зоненфельд…»

При этом Зоненфельд не шелохнулся, только чуть ниже опустил голову, глаза опущены; слушая, что прокурор говорит о нем, он внешне ничем не выдает себя: интересуется ли он речью, или нет; слушает, будто речь идет не о нем.

Может быть, и в самом деле, уже все поняв о своей судьбе и примирившись с нею, он ничего о себе и не слушает?

Визе тем временем совсем вкопался в какие-то разложенные на коленях бумажки… О, этому жизнь, видимо, дорога!

«…Подсудимый Янике…»

Янике и сидит, как обезьяна: голову в плечи, ссутулившись, нагнувшись вперед, с выражением, я бы сказал, «наивно-бандитским».

«…Лично Янике расстрелял более трехсот человек…»

В зале шум, а Янике… ни тени не пробежало по лицу Янике!

«…Подсудимый Скотки…»

Я не вижу его физиономии, так как она закрыта от меня Ремлингером.

Переводчица по мере произнесения прокурором речи переходит вдоль барьера от одного подсудимого к другому, чтобы быть ближе к тому, о ком в данную минуту идет речь. Ее фигура, в черном платье, черных туфельках, ее пышная черная шевелюра, мягкостью очертаний как-то не гармонирует с монотонной одноцветной сухостью немецких военных курток, в коих сидят подсудимые.

Пять солдат внутренних войск НКВД, в кителях, с двумя рядами пуговиц, с поясами поверх кителей, в зимних шапках-ушанках, с винтовками, стерегут подсудимых — трое за скамьей, двое по бокам барьера. Вот опять вспыхнули «юпитеры»… Речь идет о Фогеле, о Герере…

«…Дюре… расстрелял двадцать пять человек…»

Дюре — жеманится, пытается гримасой изобразить — «неверно», мол, потом, когда речь пошла о расстреле им женщин, утвердительно кивает головой и… улыбается, смеется!..

Визе слушает, наклонив голову набок, очень сосредоточенно.

«…Пусть эти звери со страхом и трепетом услышат суровый приговор советского суда…»

Гром аплодисментов.

«…Прошу приговорить всех подсудимых к смертной казни через повешение!..»

Рев удовлетворения, неистовый грохот аплодисментов. Подсудимые замерли в неподвижности, но ничем не выдают своими лицами себя. Только Дюре криво усмехается…

Объявляется перерыв на пятнадцать минут. Ремлингер уходит в уборную.

…После перерыва суд дает слово защитникам. Ох, тяжела роль защитника в таком процессе! Даже будь они сами фашистами, им нечего было бы противопоставить чудовищным фактам и оставалось бы только твердить пресловутое слово: «приказ… приказ…» До чего же удалось Гитлеру низвести германскую нацию, если она покорно стала слепым, страшным, кровавым орудием в руках гитлеровцев! Что же говорить сейчас защитникам — нашим, нормальным, гуманным, советским людям?

Выступает защитник Ремлингера Зимин.

«Юпитеры» освещают публику, идет киносъемка. Зал абсолютно переполнен.

Защитник говорит о Германии, о пруссачестве, о том, что сорок три года Ремлингеру вдалбливается: выполнять приказ независимо от его содержания; что Ремлингер просто «автомат в генеральской форме», что германскому солдату «не политикой заниматься запрещено, а рассуждать и думать запрещено».

Зоненфельд косит глаза на Зимина, смотрит на него искоса минуту, две, не поворачивая головы, и — опять принимает прежнюю позу: фигура его металлически неподвижна.

«Я должен возражать товарищу прокурору…» — говорит Зимин.

Зоненфельд опять косит глаза на Зимина.

«…генерал Ремлингер может быть назван только исполнителем преступлений…»

О чем думает сейчас Зоненфельд? В его взгляде мгновенное выражение иронии, даже презрительности. Ведь он, конечно, лучше защитника, лучше всех в этом зале знает, что такое генерал Ремлингер!

2 января — в единственный мой свободный день — я перечитал в моей полевой тетради февраля — марта 1944 года записи о том, что я сам видел и слышал от уцелевших, спасенных нами людей, сделанные мною на пепелищах деревень Милютино, Заполье, Плюссы, Большие и Малые Льзи (где от всей деревни, затянутой саваном снега, остался забор, на котором висели в ряд расстрелянные немцами кошки, — садистам для их развлечения уже, видимо, не хватало людей!), и Карамышево, и Волково, и Пикалиха, и десятки, многие десятки других… Сколько еще не рассказанного, не известного нынешнему суду записано только в моих тетрадях!.. Я мог бы предъявить их суду, если бы и без них перечень преступлений, выявленных судом, не был бы слишком достаточным для вынесения справедливого приговора!.. Ни одного живого местного жителя не встретила наша армия, освободив Пушкин, и Павловск, и Петергоф, и Стрельну, и Красное Село, — я был в этих местах в момент их освобождения. Знаю! После выступления военно-медицинского эксперта можно понять, что с населением этих мест сделано гитлеровцами; куда делись жители Гатчины, — их было до войны там пятьдесят пять тысяч, их осталось там, когда мы пришли туда, немногим более трех тысяч… Так — всюду, по всей Ленинградской области! Жителей не оказалось ни в Пскове, ни в Новгороде, ни в Порхове.