Признает: лично в районе Славковичей расстрелял шестьдесят человек.

По залу прошел шорох, когда Герер спокойно сделал это признание.

Привожу фразы Герера:

«…То, что не могло передвигаться, было расстреляно… Детей было меньше, в основном старики и женщины… Расстреливали большей частью из пулеметов…» И добавляет: «Выполняя приказы, сознавал, что это — преступные приказы, но не мог их не выполнять, так как иначе сам был бы расстрелян…»

«И выполняли охотно? С удовольствием?» — «Нет, без удовольствия!» — «Сколько лично вами всего подожжено домов?» — «Наша рота участвовала в очистке леса, и единственная деревня — это Мочково». — «Сколько лично уничтожили людей?» — «Шестьдесят». — «На предварительном следствии говорили, что больше ста. Какие показания правильны?» — «Это было общее число всей роты — сто пятьдесят». — «Но на предварительном следствии вы говорили, что более ста лично!» — произносит прокурор и читает выдержку из дела. «Это правильно. Потому что по дороге туда я расстрелял шестьдесят человек, по дороге обратно — двадцать, ну и вообще…»

О деревне Мочково Герер говорит:

«Там участвовало несколько рот вместе с кавалерийским полком!»

Рассказывает подробности о злодеяниях и добавляет, что, перед тем как они были совершены, командир полка принц Альвах читал приказ Ремлингера.

Ремлингер тянет руку и, отрицая, что подписывал приказы, говорит: «Здесь психопаты рассказывают романы». Сами подсудимые иронически усмехаются.

Зоненфельд сверлит Ремлингера глазами.

Продолжая допрос Герера, суд устанавливает, что в четырнадцати карательных операциях, проведенных в районе Славковичи, Герер лично убил около ста мирных советских граждан — стариков, женщин, детей. Затем, в середине 1944 года, переведенный во второй батальон «особого назначения», в роту, которой командовал Штрюфинг, Герер продолжал свою, такого же рода, «работу».

Объявляется дневной перерыв.

29 декабря. Допрос Зоненфельда

Мне разрешили просмотреть материалы предварительного следствия. Во время перерыва я перелистал страницы показаний Зоненфельда.

Зоненфельд был инженером-кораблестроителем, был интеллигентом, гуманным человеком, любившим искусство и литературу Германии. Настроенный романтически, мечтал совершить заграничное плавание на одном из построенных при его участии торговых кораблей. Но в его биографии было что-то не нравившееся гестапо. За границу его не пускали. Когда он стал усиленно просить, чтоб его пустили, ему предложили «оказать услугу» гестапо с тем, что если он выполнит то, что ему предложат, то разрешение на заграничное плавание он получит. Он согласился. Его подсадили в камеру к Тельману (в 1936 году), от которого он должен был, став провокатором, кое-что выведать.

Это ему удалось. И тогда он получил заграничное плавание. Но, плавая на корабле, испытывая угрызения совести, он решил, что больше выполнять провокаторские задания не будет. После возвращения из плавания его снова стали тягать в гестапо. Он отказался от новых сделанных ему предложений.

Гестапо настаивало. Он был посажен в тюрьму в Торгау, начальником которой был полковник Ремлингер (этот самый, сидящий теперь на скамье подсудимых вместе с ним)… Что было дальше, я пока не успел прочитать.

Один из членов суда рассказал мне, что, стремясь сломить в тюрьме волю Зоненфельда, Ремлингер приказал испытать на нем новую, только что изобретенную им камеру пыток. Это был стальной шкаф, подобие сейфа, с острыми, на пружинах, металлическими клиньями, обращенными внутрь камеры со всех четырех сторон, сверху и снизу. Заключенного голым запирали в сейф; стоя на остриях, сдавливаемый ими ровно настолько, чтобы причинять ему невыразимые мучения, человек мог выдержать эту пытку не долее двух-трех часов. Зоненфельд такую пытку испытал, но не сдался, и тогда его отправили по этапу, вместе с группой таких же, как он, через Норвегию, в Финляндию. Во всех этапных лагерях «обрабатываемых» подвергали новым лишениям и пыткам, «выбивали волю», доводя их до состояния, в котором, обессиленные и обезволенные, они уже были готовы на все, чего бы от них ни потребовали. И когда в последнем лагере, в Финляндии, они были уже «готовы» — их отправляли в Россию, в карательные команды…

Зоненфельд с некоторыми другими из своего карательного отряда был взят в плен под Тосно. Оттуда попал в Лугу…

18 часов. Выборгский Дом культуры. Допрос Зоненфельда

Вечернее заседание началось допросом бывшего лейтенанта, разжалованного в солдаты штрафника, командира карательной группы Эдуарда Зоненфельда.

В отличие от других подсудимых, этот высокий ростом, статный, выдержанный и спокойный мужчина по внешности своей не похож на преступника — этакий с гордо поставленной головой, с правильными и красивыми чертами лица Зигфрид из сказаний о мужественных древних германцах… Не знай я, что именно, какого садистически жестокого и страшного человекообразного зверя он собой представляет, я мог бы в другое время, при других обстоятельствах принять его за интеллигентного, даже благородного по внешности человека, обладающего чувством собственного достоинства. Он держится прямо, в его лице нет ни страха, ни хитрости, — кажется, нет даже жестокости. Оно только очень насуплено, в нем строгая сосредоточенность и мрачноватая тень обреченности.

Зоненфельд отвечает, что в национал-социалистской партии он не состоял.

Не уклоняется от прямых ответов на заданные вопросы. Он, видимо, сознает тяжесть даваемых им ответов… Но внешность Зоненфельда обманчива…

«Тринадцатого июля тысяча девятьсот сорок третьего года я был послан на русский фронт. Прибыл из Финляндии, из штрафного батальона — как командир штрафной роты, входившей в четвертый штрафной батальон. Ротой, во исполнение приказа Ремлингера, за зиму тысяча девятьсот сорок третьего — сорок четвертого года угнано тысяча двести человек, сожжено от восьми до десяти деревень.

И опять «без пауз», как быстрая перестрелка, — череда вопросов, ответов: «Сколько мирных граждан расстреляно вашей группой?» — «Больше ста человек». — «А сколько детей было в том числе?» — «Примерно от двадцати до тридцати… Говорили, что наша рота сжигала население. Но я этого не видел, потому что наша рота была разделена». — «Какая деревня была сожжена первой?» — «Первая деревня — Страшево». — «Сколько расстреляно?» — «Тридцать — тридцать пять человек». — «Вашей группой?» — «Да, моя группа принимала участие в расстреле этих людей. Стреляла в этих людей, тридцать — тридцать пять человек». — «Сжигали их?» — «Моя группа никого не сжигала». — «А кто сжигал?» — «Я не видел, а слышал, что люди здесь были сожжены. В конце декабря тысяча девятьсот сорок третьего года это было». — «А еще какие деревни?» — «Деревня в десяти километрах от Плюссы». — «Заполье?» — «Это было позднее. Раньше пришли, по-видимому, в Ляды». — «Ну, что было в Лядах?» — «Были три немецкие роты, и они должны были их освободить от партизан, а потом эту деревню сжечь». — «Освободили?» — «Освободили. Там было от двадцати пяти до тридцати пяти человек, которые там были расстреляны. Большинство женщин и детей». — «Чем расстреливали?» — «Из пулемета. Они не хотели уходить вместе с ротой. Приказ гласил: население не должно иметь никаких отношений с партизанами». — «Чей приказ?» — «Приказ один — от Ремлингера, другой — от полковника Каро». — «Значит, вы думали…» — «Мы вообще не думали!.. Только по приказу. В приказе стояло, что сопротивляющихся расстреливать». — «Но дети уж никак не могли сопротивляться?» — «Действительно, так…» — «На предварительном следствии об операции в Лядах вы говорили другое. Какие же ваши показания правильны?» — «Оба!..»

В зале шум, смех. Янике тянет руку, ему дают слово, он говорит, что после того как немцы заставили партизан отступить от деревни Ляды, в школу этой деревни согнано шестьдесят — семьдесят человек местных жителей, и они были сожжены.

«Я не видел, я рассказываю из рассказов моих солдат! — не смущаясь говорит Зоненфельд. — Среди них был и Янике». — «Вы подтверждаете, Зоненфельд, сожжение в Лядах, в школе, шестидесяти — семидесяти человек?» — «Да, это там случилось!» — «Кто это сделал?»«Вторая рота Триста двадцать второго полка. Я был в другой роте, назначение которой было — охрана деревни». — «Не только охрана, а и убийство?» — «Наша рота расстреляла от двадцати пяти до тридцати человек. Одна часть моей группы расстреливала, а вторая стояла на охране». — «Сколько мирных людей расстреляли вы лично?» — «Я не могу сказать точно… Я принимал участие в расстреле два раза — из пистолета и автомата…» «Что было в деревне Заполье?» — «В районе Плюсса — Заполье — угон населения и скота». — «Расстреливали?» — «Расстреляно от сорока до сорока пяти человек. Деревня была сожжена». — «Были женщины, старики, дети?» — «Да». — «В деревне Сеглицы?» — «Да, эта деревня подвергалась мероприятиям». — «Каким?» — «Из этих деревень угнано от двенадцати до пятнадцати сотен…» — «А что было в деревне Сеглицы?» — «Около деревни Сеглицы землянки забрасывались гранатами. Потому что трудно было сжигать. А тех, кто выбегал из землянок, — расстреливали…» — «Сколько всего людей убили?» — «Пятьсот человек угнано, а свыше ста расстреляли, кроме тех, кто был в землянках». — «Может быть, больше?» — «Возможно, от ста до двухсот человек. Примерно ведь!..» — «И лично вами?» — «Я не могу сказать точно. Я принимал участие в расстреле два раза. Из пистолета и из автомата…» — «Вам приходилось отбывать заключение в тюрьме в Германии?» — «Яволь». — «Где?» — «В военной тюрьме, в Торгау». — «За что?» — «Не выполнил приказа». — «А приказ, с немецкой точки зрения, законный?» — «Да, это был настоящий приказ». — «Касался выполнения служебных обязанностей?» — «Да». — «Так почему вы не отказались выполнить преступный приказ Ремлингера?» — «Потому, что мы получили прекрасное воспитание!» — «Где?» — «Сначала в военной тюрьме в Торгау, потом в штрафном батальоне». — «Кто воспитывал?» — «Ремлингер, тогда полковник».