«…Понимая, что Финляндия вместе с Германией идет к гибели, солдаты думают: как бы удрать с передовой, обсуждают: каким способом сохранить себе жизнь? В 1942 году был секретный приказ: всех ненадежных отправлять в тыл.
— Но если б солдаты узнали об этом приказе, — утверждает финн, — то все стали бы ненадежными!»
Солдатам известно, что Советский Союз предложил Финляндии условия перемирия. Но никто не знает: что просит Финляндия? Никто не знает, что Финляндия сама начала просить о мире и условия русских предъявлены как ответ на ее запрос. Об этих условиях солдаты узнали из газет, через два дня после опубликования. Многие говорят: «Был бы только мир, любою ценой, пусть придут к власти кто угодно!» Но другие считают, что условия русских слишком суровые… Все думали: вот-вот будет мир. Когда правительство не приняло русских условий, настроение упало:
«Последует удар Красной Армии, и мы будем разгромлены».
…В подавляющем большинстве (семьдесят — восемьдесят процентов), солдаты с охотой пошли бы ликвидировать немецких фашистов в Финляндии. Они знали бы, что это — последнее задание; выполнят его, и с войной будет покончено. У солдат зуб горит на немцев… Сохраняют советские листовки о докладе Сталина к 26-й годовщине: «Видим, что это правда».
Многие сдались бы в плен, «если б можно было сразу уехать в Америку. Там хорошо жить, там много финнов…»
Один из перебежчиков-солдат и два пленных капрала рассказали о розгах, употребляемых как наказание в финской армии, о случаях самоубийства, стрельбы в спину офицеров, о драках между немцами и финнами в Хельсинки, о зверствах, чинимых фашистскими офицерами над захваченными в плен русскими…
Я подробно записал эти рассказы…
Цветенье в душе!
Ночь на 12 апреля
Вчера была премьера «У стен Ленинграда» Всеволода Вишневского в Выборгском Доме культуры. Я в этом Доме культуры впервые за войну, да, кажется, до вчерашнего дня он и не работал. Премьера закрытая, точнее — общественный просмотр. Полный зал, масса знакомых — все люди, к которым привык за время войны и блокады. Но в зале уже много и реэвакуантов.
Театр подремонтирован, подкрашен, в зале тепло, лишь несколько женщин — в шубах.
После первого акта, в антракте, кто-то из администрации со сцены объявляет: только что был приказ Малиновскому, — взята Одесса. Оглушительные рукоплескания.
Все ждали этого события со дня на день, никто не сомневался, что оно произойдет вот-вот…
Вчера взята Одесса. Сегодня — Джанкой и Керчь. Наши войска очистили всю южную Украину, вступили в Крым, и немного дней пройдет — освободят его весь.
Наши войска вступили в Румынию. Завтра-послезавтра будут взяты Яссы. На очереди Тарнополь, в котором немцы бешено защищаются, на очереди Львов, на очереди — освобождение Карельского перешейка. Снилось это мне мучительными ночами в 1941 году. Верилось в это, сквозь все черные беды той зимы, когда и я и все кругом умирали. Писались об этом стихи в самые тяжелые, бессонные ночи. Мечталось об этом в сырых и промозглых болотах Приладожья. Говорилось об этом с друзьями, с товарищами в блиндажах, качавшихся от раздиравших землю снарядов; в грузовиках, заметаемых дикой пургой на ладожском льду, на бесконечных дорогах фронта, когда ледяной ветер просвистывал самую душу…
Нет-нет, а мелькала мысль: «Все-таки буду я лежать, наслаждаясь солнцем, на горячем гравии, на черноморском блаженном берегу! Буду жив — доживу!..»
Солнечно-голубой Крым! Он мертвый, наверно; в нем, наверно, кроме героических партизан, не останется ни одного живого русского человека (если этот человек честен). Ничего не знаем мы еще о том, какова сегодня Одесса, что разрушено, что уцелело в ней. Страшно представить себе руины прекрасного Севастополя.
Но все это уже опять наше. А то, что сегодня еще не наше, то нашим будет завтра, через неделю, через месяц, в этом торжественном сорок четвертом году. Все сбылось, все оправдалось, вера была всегда, в каждый час моего существования за все три года войны!.. Наша взяла! Наш праздник!.. И неверно было бы думать, что, привыкнув к ежедневным победам, к салютам, звучащим повседневно уже почти год, к названиям возвращенных стране городов, уже не волнуешься радостью каждый раз!.. Нет! Я опрометью вскакиваю со стула, бегу с карандашом к карте, когда по радио звучит голос Совинформбюро — очень тихий в моей комнате голос, такой тихий, что нужно приникать к испорченному репродуктору ухом… Я склоняюсь над картой, я мечу ее красными кружками, датами, стрелками, она вся испещрена ими — от Сталинграда до Черновиц и Ясс. Молодею душой и, кажется, даже телом всякий раз, когда слышу новую добрую весть.
Можно не обмениваться словами с другими. Но переполненность радостным чувством — живет, как оправдание всему, что пришлось испытать. Отсюда и гордость, цветенье в душе!
Прогулка в Гавань
16 апреля
Решил побродить по тем местам, где не был давно. Трамваем № 4 поехал в Гавань. Садовая, Мариинский театр. Каланча пожарной команды внизу пробита снарядом. Возле собора, за поворотом к театру — газгольдеры, огромные штабеля дров, землянки в саду. Разрушенная бомбой часть здания театра уже восстановлена, обведена ремонтным заборчиком. На площади Труда — следы обстрелов. Отсюда теперь к Невскому ходит «семерка». На Неве — корабли: крейсер «Киров» с одной стороны моста, линкор у одного из заводов — с другой. По правому берегу — шеренга судов. Пассажирский пароход лежит на боку, полузатонув, пуст, безлюден, без охраны. Набережная до самого Горного института изрыта, вся в блиндажах, дзотах, землянках, ходах сообщения.
Некоторые ходы сообщения, проходившие среди мостовой, мощенной гранитными кубиками, уже засыпаны. Амбразуры дзотов обложены теми же кубиками.
Котлованы для орудий обведены бухтами из обрезков металла и проволоки. Все пусто, безлюдно, свободно для хождения.
С противоположной стороны — с завода доносится звук перепиливаемого металла. Видны блестящие точки — идет сварка автогеном. На эллингах — катера охотники, мелкие суда. Линкор у набережной крашен белым с черным — полосами камуфляжа. Но маскировочных сетей никаких ни на одном из судов давно нет.
Против Горного — еще ватага судов и крейсер — сгрудились в слабнущем льду, перемежаемом полосами воды.
Женщина в ватной робе лезет по лесенке на борт, убирает ее за собой.
На набережной вытащенные из Невы облупленные, ветхие катера, моторки, яхты без оснастки, без такелажа. Сфинксы против Академии Художеств заделаны в деревянные чехлы. Не доходя до Горного института, вижу деревянный чехол, которым скрыт давно знакомый мне памятник. Внизу — надпись:
«Первому русскому плавателю вокруг света адмиралу Ивану Федоровичу Крузенштерну».
Разбираю надпись больше по памяти, потому что половина накладных металлических букв сбита.
На набережной — малолюдье, одни только моряки. Несколько из них — с девушками. В штатском не больше двух-трех случайных прохожих.
Дома вдоль набережной в общем целы. На лестнице Горного института между колоннами — часовой: женщина-сторожиха. Огибаю Горный, иду по 22-й линии, — ни единой живой души, пустая, мертвая улица. Абсолютно разоренный корпус Горного института, глазницы окон без рам или с шатающимися на ветру рамами; сплошь — дыры от снарядов. Деревянная будка, а в ней одинокая сторожиха, разговор с нею. Она: «Внутри все разбито, пусто! Досталось! И бомбы и снаряды всю войну. Пожары. Хаос!» Сторожиха — интеллигентная женщина в рваной, видавшей блокадные виды робе, истощенная, с умными, грустными глазами. Может быть, она была научной сотрудницей Горного института?..
Большой проспект. Случайный трамвай — один вагон, без номеров, с открытыми на обе стороны дверьми. Но останавливается по взмаху руки, берет пассажиров («Садитесь, довезу!»). В вагоне их — несколько. Кондукторша билетов не продает, едут бесплатно. Этот «заблудившийся трамвай» мчится к Гаванской улице и по ней. Он называется: «Жди меня!» Ходит только в утренние и вечерние часы, когда рабочие спешат на заводы и с заводов. «Ничего, скоро наша родная старая «пятерка» начнет ходить, видите — второй путь уже восстанавливается!» Довез до середины Гаванской улицы, ехал бы дальше, но путь завален дровами. Кондукторша и вожатая втянули было бревно в вагон, да женщина, разбиравшая дрова, обругала их, впрочем добродушно, и все смеются.
