Дойдя до ледника, мы спустились к морю, где нас уже ждал на тузике Петр Яковлевич Илляшевич. С трудом уместились все трое в лодчонку и тронулись в путь. Суденышко, рассчитанное на одного человека, погрузилось вводу до самых бортов. Начальник греб, а мы сидели на корточках, как пригвожденные, боясь шевельнуться. Через несколько минут вошли в плавучий лед и, лавируя в разводьях, стали медленно продвигаться вперед. У Британского канала льды образовали пробку, и разводья кончились. Плыть на лодке дальше было уже нельзя, и Петр Яковлевич высадил нас на первую попавшуюся льдину.

— Приближается вечер. Далеко не уходите... Лодка должна быть где-нибудь близко. Я буду вас ждать. Будьте осторожны, — напутствовал нас начальник зимовки.

— Все будет благополучно, — ответил Шашковский.

Мы сразу же очутились в гуще льда, среди невообразимого шума, визга и скрежета. Кругом нас крупный, торосистый и мелкий лед куда-то двигался, крутился, напирал, вставал на ребро. Одни льдины со звоном и треском обрушивались на соседние.

Стало ясно, что найти лодку среди этого ледохода, если она еще не раздавлена, тяжелее, чем мы предполагали.

Однако мы довольно бодро перебирались с льдины на льдину, иногда переправлялись на них, как на паромах, через разводья. Без особых усилий перелезали через нагромождения льдин. Долго и упорно искали мы лодку во всех направлениях и за каждым торосом, но все было тщетно.

В конце концов изрядно устали. Уверенности в успехе становилось все меньше. Приближался вечер. Солнце уже коснулось линии горизонта. Шафранным цветом стали окрашиваться льды, море, глетчеры. Посмотрев на закат, мы увидели, что слишком далеко удалились от берега.

— Странно! Недавно берег был почти рядом, — недоумевал Шашковский, поднимаясь на торос. И тут, пожалуй, впервые оставило его обычное олимпийское спокойствие. Сыпля проклятия и витиеватые ругательства, он возбужденно заговорил: — Течение оторвало льды от берега... Теперь нас несет в сторону полюса.

Положение становилось отчаянным. Мне часто приходилось слышать о том, что в Арктике каждый шаг может быть последним, но я относился к этому весьма скептически. Теперь же на собственном опыте приходилось осознавать правоту этого утверждения.

— И лодки нет, — спускаясь с тороса и нещадно ругая течение, проговорил Шашковский. — К утру нас вынесет в море Королевы Виктории, и наша песня будет спета. Да, дело дрянь...

— Черт с ней, с лодкой. Давай, пока не стемнело совсем и не унесло нас далеко, выбираться из этого ледохода к кромке. Петр Яковлевич, наверно, уже волнуется, — сказал я.

— Увидит ли он нас теперь?

— Дадим несколько выстрелов — подгребет...

Не теряя ни минуты, отправились в обратный путь. Потратив много сил, мы уже не так резво, как вначале, перебирались со льдины на льдину. Но, как ни спешили, до захода солнца не успели добраться до кромки. День стал быстро угасать, сумерки — густеть. Все окутывалось тьмою. Одновременно росло и наше беспокойство. Несмотря на то что стало почти темно, мы упрямо продолжали перепрыгивать со льдины на льдину.

— Амундсен говорил, что, играя со смертью, мы возвращаемся к волнующим нервы радостям первобытного человека. Ну вот, как видишь, мы играем с нею, но я что-то не ощущаю первобытной радости, — проговорил мой спутник, помогая мне удержаться на льдине и не свалиться в воду.

— В нашем положении он этого, наверно, не сказал бы.

Вскоре стало совсем темно, и мы почти на каждом торосе стали срываться в воду.

— Жорж, как ты думаешь — рискнет Петр Яковлевич идти на тузике в такой тьме и так далеко?

— Это было бы безумием. Первая попавшаяся льдинка опрокинет его.

— Что же будем делать?

— Чему быть — того не миновать... Давай отдохнем. У меня уже нет сил.

Порядком уставшие, растянулись на льдине. Мы отлично отдавали себе отчет, в каком безнадежном, тяжелом положении находимся и какой конец ожидает нас.

— На Илляшевича теперь нет никакой надежды, — заговорил Шашковский и после небольшой паузы, предложил: — Что если мы сами попробуем добраться до берега на льдине, как на лодке? Весла у нас есть. К тому же луна стала подсвечивать.

— Попытка — не пытка. Наконец у нас нет выбора.

Мы снова отправились в путь. Теперь, чтобы перепрыгнуть со льдины на льдину и не сорваться в воду или перелезть через торосы, напрягали все силы, Чуть ли не на каждой льдине приходилось отдыхать. И тут случилось то, что бывает только в приключенческих фильмах. Во время одной из остановок мы обратили внимание на странный торос. Когда добрались до него, то оказалось — это наша лодка!

Излишне говорить, как мы были счастливы и рады неожиданной находке. В сущности, это было наше спасение. Видимо, льды выпихнули ее из воды, и она оказалась целой. Правда, один борт был немного помят и протекал, но течь удалось быстро заделать носовыми платками.

Теперь предстояла нелегкая задача выбраться из плавучих льдов. Они шли порой так сплоченно, что приходилось вытаскивать лодку на лед, искать разводья, снова опускать лодку и опять вытаскивать ее из воды. Иногда лодку нужно было перетаскивать через торосистые громадные льдины, и тут, казалось, нужны были нечеловеческие силы. Наконец выбрались на чистую воду.

Мороз крепчал. Чтобы не замерзнуть, мы оба сели за весла и стали грести к видневшемуся вдали острову. На море плавало «сало», и наша посудина двигалась со скоростью мухи, попавшей в мед. Остров становился все виднее. По очертаниям мы узнали Котлиц. Приблизившись, круто повернули на юг: по нашим, весьма грубым, подсчетам, льды отнесли нас на север не меньше чем на 15 километров.

Наконец подошли к высокому и мрачному мысу Маркама на острове Гукера, в бухте. Тихой которого и. находилась наша станция. От усталости мы едва поднимали весла и намерены были, оставив на берегу лодку, добираться до станции пешком. Но мыс был так крут и высок, что подняться на плато мы не смогли бы. Пришлось плыть дальше, к Долине Молчания. Эти последние 7 километров, казалось, мы двигались целую вечность.

В пути разыгралось северное сияние. Но нам было не до красот. По-видимому, была уже полночь, когда мы подгребли к Долине Молчания. Перетащили лодку в безопасное место и тут же свалились в снег, усталые и голодные. Хотелось курить, но табаку не осталось.

Между тем нас ждала новая, совершенно невероятная трагикомическая ситуация.

Отдохнув немного, мы поднялись и пошли искать путь, которым можно было бы безопасно выбраться из долины на плато. Шашковский шел впереди по гребню сугроба, а я следовал за ним и вдруг увидел, что он по пояс провалился в снег. Барахтаясь и пытаясь вытащить свои длинные ноги, он в ужасе кричал: «Медведь!»

Поняв, что он провалился в берлогу, я бросился ему на помощь и с боку сугроба увидел в удивительно правильном треугольнике раздраженную морду зверя. Сорвал винтовку с плеча и выстрелом в голову прикончил медведя. Георгий Александрович наконец выбрался из снега. Нам следовало бы отрыть берлогу и освежевать тушу, но на этот «подвиг» мы были уже неспособны.

Минут через сорок кое-как доволоклись до станции. Товарищи были в подавленном настроении. Она видели, что мы оказались оторванными от берега, пытались оказать нам помощь, но их попытки не увенчались успехом. Спустя несколько часов они вернулись домой.

И вдруг на пороге кают-компании появились мы. Конечно, все были рады нашему благополучному возвращению, а также и тому, что найдена лодка. После того как мы отдохнули, выпили кофе, Шашковский рассказал о наших злоключениях. Веселый хохот потряс кают-компанию, когда Жорж описывал, как он провалился в берлогу и почувствовал под ногами, живого зверя.

— Такого, кажется, еще не случалось в Арктике, — пробасил Эрнст, посасывая трубку.

— Ты, наверно, уже концы отдал? — спросил доктор у Шашковского.

— Тут не до концов было. Я думал — медведь ноги отхватит...

— А душа в это время как раз была в пятках! — заметил Алексин.

— Теперь нам не нужно заниматься гидрологическими работами: Шашковский и Муров по собственному опыту знают, какие течения в Британском канале, — смеялся Илляшевич.