— И что же? — спросил Гай, все еще не совсем понимая миссионера.
— И труд миссионеров принес благословенные плоды, — торжественно ответил отец Доменик с просветлевшим лицом. — Оказывается, извечный застой негритянской нравственной жизни вызывался отсутствием личной собственности. Как гениально! Как просто! Вы поняли теперь, мсье ван Эгмонд?
— Гм… Не вполне, преподобный отче.
— У негров не было христианской морали и нравственная жизнь отсутствовала потому, что мораль основана на добродетели, с одной стороны, и греха — с другой. Раз люди ничего не имеют своего, то отпадает зависть, злоба, преступные намерения и само преступление — кража, разбой, клевета, оскорбления, обиды, месть и так до бесконечности. Отсутствует грех, в основе своей всегда связанный с собственническим инстинктом. А раз отсутствует грех, то нет и добродетели! Нет покаяния, нет прощения, нет царства небесного. Не нужны ревностные миссионеры, пламенная вера, святая церковь и — грешно вымолвить — сам бог!
Монах одно мгновение молча смотрел Гаю в глаза, потом вздрогнул, судорожно перекрестился и скороговоркой прочел молитву.
— Страшное, страшное состояние! И вот святая церковь ревностно принялась за дело искоренения зла. Необходимо было привить этим несчастным представление о своем, о личном. Нужно было приучить их произносить слово «мое». А сделать это — видит бог! — было нелегко: люди жили здесь без одежды, питались сбором плодов и охотой. Мы начали прививать им потребности в том, чего нельзя снять с дерева или добыть в лесу, — потребности в наших товарах. Мы как бы одним рывком распахнули дверь, через которую в это сонное и неподвижное прозябание вихрем ворвалась культура. Ворвалась, и все закружилось! О, да, скажу без хвастовства: теперь мы нужны здесь! Дела у нас теперь по горло, уверяю вас! А затем понадобилась физическая сила, власть, представляемая здесь полковником и консулом. Вы, мсье ван Эгмонд, тратите время на праздное раздумывание о депопуляции, а мы работаем не покладая рук! Хотите писать о своих впечатлениях — вот и напишите о нас!
Консул делал вид, что спит. Полковник переводил взгляд то на отца Доменика, то на Гая. Последний пытался задремать, но виски подожгло мозг, и, бессильно распластавшись в шезлонге, он горестно думал все о том же.
«Выгнанные из деревни люди чинили дорогу и мост… Вот женщина ползет через кусты с ребенком, завернутым в большой лист банана. Какое у нее лицо! Ах, какое лицо!.. Наша машина вдруг показалась на возделанном поле, и повторилась обычная история: те из работающих людей, кто стоит ближе, бросали мотыги и вытягивались в положение «смирно», а те, кто был подальше, бежали в кусты; я из-за кустов видел присевших за ними людей: какой ужас был написан на их лицах! Каковы же должны быть условия существования, если такой страх вызывает вид белого человека, совершенно независимо от того, кто он такой… Да и кто такой в самом деле этот белый человек в шлеме и шортах на африканской дороге? Как все это бесконечно отвратительно…
Я, слава богу, не колонизатор. То, что я еду с ними вместе, еще ничего не значит. Они — одно, я — другое. Так почему же я так страдаю?»
Дождь вдруг прекратился. Выглянуло веселое солнце. Стало легче дышать. На палубе люди сняли с голов и плеч листья, которыми они прикрывались от дождя, послышался смех. Им раздали пищу.
— Господа, — подошел к белым пассажирам капитан, — хотите ли видеть маленькое представление, гладиаторский бой, но не в римском Колизее, а в Конго? За остановку судна с четырех человек я возьму немного — четыреста французских франков. Предупреждаю — зрелище не для нервных!
— Я уже видел, это надоело, — закряхтел полковник, мельком взглянув на усыпанную крокодилами отмель.
Отец Доменик и мистер Крэги отказались.
— Ван Эгмонду обязательно нужно посмотреть. Это выглядит так по-африкански! Готовьте свой фотоаппарат, корреспондент, — добавил мистер Крэги.
Движение руля — и суденышко осторожно подошло совсем близко к берегу, прямо к песчаной косе. Капитан спустился на палубу, направился к группе сидящих на корточках носильщиков. Так как денег у негров нет и уплата штрафов невозможна, то белые судьи за все провинности приговаривали туземцев к принудительным работам, и все носильщики поэтому были осужденными.
— Ты, поднимайся! — Он ткнул кулаком по голове одного.
— Муа?
— Туа. Пошел! Живо!
Негр поднялся. Он не понял, в чем дело. Это молодой парень атлетического сложения, нечто среднее между человеком и греческим богом.
— Пошел, скот! Пошел, животное! — налетел на него капитан и свирепо толкнул к борту. Капитан поволок его за курчавые волосы, дал сильный пинок ногой, и парень полетел за борт.
— Что за черт, ведь в этом заливчике вода полна крокодилов! — вскрикнул вам Эгмонд.
— Тем лучше, — пробурчал полковник.
Бой расставил кресла вдоль борта и подал новую порцию льда, сифон газированной воды и бутылку виски. Сигареты лежали тут же на столике, под рукой.
Несколькими резкими и сильными движениями носильщик проплыл глубокое место и потом стремительно выбежал на мелководье в туче брызг и пены. Вот он на песке, целый и невредимый. Минуту он тяжело дышит.
— Почему он снимает трусы?
— Чтобы быть совершенно свободным. Все зависит от совершеннейшей точности движений.
— Что зависит?
— Его жизнь и смерть.
По прибрежным кустам и деревьям ползли тонкие и гибкие лианы. Негр перекусил их и быстро свил жгут метра в полтора длиной, перекинул его на шею и осторожно пошел в воду.
На берегу спали крокодилы — носом к лесу, хвостами в воде. Они были похожи на ряд толстых бревен. При приближении человека они просыпались и нехотя, по очереди, пятились в воду. Заспавшихся носильщик будил легкими ударами в ладоши. Он выбирал. Вот небольшой молодой крокодил — бронированное чудовище метра в два длиной. Оно дремлет с раскрытым ртом: меж рядов страшных зубов бегают птички и выбирают застрявшие куски мяса.
— Этот? — спросил носильщик у капитана.
— Ладно, этот! Давай! — закричал капитан с мостика. Носильщик, шедший до сих пор размеренно и осторожно, вдруг сделал несколько быстрых шагов, подбежал к чудовищу и громко вскрикнул у самой его пасти.
С палубы было видно, как крокодил вздрогнул, испуганно открыл глаза и инстинктивно сделал движение назад, в воду. Он хотел бы удрать, как и все. Человек присел у его носа, кричал и махал руками, едва не касаясь пальцами пасти, откуда уже выпорхнули птички. Тогда, по закону джунглей, крокодил принял вызов на смертный бой. Он громко захрипел, секунду мялся на месте, а затем начал медленно выползать из воды. Человек попятился и вывел чудовище на полосу сырого песка. Потом вскрикнул и остановился на корточках, прижав локти к бокам и выставив вперед сложенные вместе ладони, которые изображали челюсти. Теперь человек по росту и по длине «пасти» соответствовал крокодилу и в понимании гадины, очевидно, являлся противником с равными возможностями для борьбы. Крик и остановка означают, что напавшая, сторона выбрала позицию, и крокодил до этого момента медленно, как загипнотизированный, шедший за человеком, тоже остановился.
Это было невероятное зрелище: обнаженный красавец и отвратительное чудовище!
Между бойцами осталось около трех метров. Вдруг крокодил шумно вздохнул, приоткрыл пасть и, тяжело ворочая когтистыми лапами, сделал шажок вперед. Негр также шумно вздохнул, приоткрыл ладони и сделал такой же шажок на подогнутых ногах.
Полупьяный капитан перегнулся через борт с потухшей сигаретой в руках; застыл с трубкой в зубах консул; замер мальчик-слуга — он опрокинул стакан на поднос, и вода капала на палубу, и этот звук в звенящей тишине казался ударами молота; часто-часто шепчет помертвевшими губами отец Доменик все одно и то же нелепое слово — «амен… амен… амен…».
Челюсти раскрыты до предела. Теперь все дело в расстоянии: крокодил нападет с расстояния, которое он инстинктивно определяет сам, — оно равно последнему шагу плюс наклону вперед всего туловища. Поймет ли негр, какой шаг чудовища предпоследний? Уловит ли медленное движение, за которым последует молниеносный рывок?
