— С кем же я говорю?

Не поднимаясь, через накрытый «стол» толстяк отвесил поклон.

— Доктор философии Альфред Реминг.

Гай едва опомнился.

— Как, так это ваша книга «Легенда XX столетия»?! Герр Реминг усмехнулся.

— Да. Я написал ее в девятнадцатом году, на чердаке, голодный… Думал о самоубийстве и писал. Нашел глупца, который ее напечатал, но никто не купил ни одного экземпляра, и книгу забыли.

— До начала гитлеровского движения?

— Вот именно. В начале тридцатых годов она была принята на вооружение национал-социалистической партией. Заметьте, мсье ван Эгмонд, на вооружение!

Гай откинулся назад и уперся руками в горячий песок.

— Подлая книга! Она отравила сознание миллионам немцев!

— Да! И еще раз да! — рявкнул Реминг.

И услужливая память быстро перелистала перед Гаем страницы этой книги. Герр доктор писал тяжеловесным и заумным языком, как и приличествует немецкому философу тщательно маскируя острый и вполне современный политический смысл своих рассуждений обветшалой терминологией немецкой эстетики и философии прошлого.

В конце книги к какому-то слову была сделана сноска, длинное примечание, напечатанное самым мелким шрифтом. Здесь автор вдруг перестает говорить на туманном языке философии и переходит прямо к делу. Для того чтобы современный немец стал готическим человеком, ему нужна идея.

Германия нуждается в легенде, в Великой Чепухе, которая могла бы охватить массы, организовать толпу в армию и двинуть последнюю в бой. Это в состоянии сделать лишь призыв к Невозможному: чем нелепее и неосуществимее идея, тем легче она завладеет умами простаков, которые составляют девяносто девять процентов любой толпы. Ясности не надо, ясность вредит, каждая религия основана на красивой нелепости.

Пример — христианство. Если ставить близкую и достижимую цель, то идея воспринимается как бытовая желаемость, которая должна быть осуществлена лишь мирным путем, без жертвы. Кто пойдет на убийство или смерть для приобретения теплых кальсон или пылесоса? Но если внушить немецкому мещанину, что он не просто колбасник и дурак, а сосуд со священ, ной северной кровью, то это уже кое-что, это может сработать— поднять на ноги миллионы мирных людей и двинуть их к смутно маячащей впереди цели: мещанин выплюнет всю сладенькую жвачку и перешагнет через извечный страх крови навстречу своей или чужой гибели.

Ничтожная книга, нелепый бред и заумная чепуха, заслуженно отвергнутая читателями в 1919 году, была в 1933 году случайно найдена и вместе с другим националистическим мусором заряжена в жерло оглушительной пропаганды и выстрелена в лоб немецкому обывателю. И что же? Она сработала.

«Самое великое чудо, которое мне приходилось видеть и пережить, — думал Гай, опустив глаза и не смея взглянуть на сержанта, — это себялюбивое равнодушие, гораздо более отвратительное, опасное и позорное, чем жестокость: видеть ужасы этой несправедливой жизни, самоустраниться и при этом считать себя свободным и человечным — о, да, вот это поистине чудо!»

— Я, знаете ли, скоро уезжаю домой, в Германию, — вещал Реминг. — Я — берлинец.

— Вы член гитлеровской партии, герр Реминг?

— Пока нет. Но скоро буду.

— И действительно верите в то, что писали? Доктор философии усмехнулся и пожал плечами.

— Плох тот пастух, который думает то же, что и его дойные коровы.

— А вы намерены стать пастухом?

Герр Реминг отрицательно покачал головой.

Я люблю говядину, но не в стаде, а в собственной тарелке. Вот герр Гитлер — это действительно человек, который нужен в Германии. Он искренне верит в миф, и это весьма удобно для тех, кто дергает за спиной веревочку. Но наш фюрер кончит плохо. Ловкий торговец знает не только хорошие, но и плохие качества своего товара, и сам не очень-то верит в собственную рекламу. Герр Гитлер не удержится, если всерьез решит управлять стадом. А мне, мсье, моя шея нужна.

— Для чего же?

— Хотя бы для этого. — Философ поднял бутылку и стал разглядывать этикетку. — Не плохо, одобряю вкус лейтенанта.

Герр Реминг с довольным видом приступил к еде.

— Кушайте, кушайте, дорогой гость! Что это вы призадумались? Э-э, бросьте! Как бы мне хотелось найти тему для дружеской беседы, да не придумаю, где ее искать. Человек-то вы пока еще мне непонятный.

Гаи нахмурился.

— Если мой вопрос не покажется вам назойливым, то скажите, герр доктор: давно ли вы знакомы с сержантом Сифом?

Реминг уперся обеими руками в землю и оглушительно захохотал. Тело его колыхалось, как гора зыбкого желе.

— Го-го-го! Вот так вопрос! Го-го-го! Клянусь честью, этого негодяя я таскаю на своих плечах уже двадцать лет! Но я рад, что Сиф вас занимает — вот тема для задушевного разговорчика и найдена! Ничто так не сближает, как сентиментальные воспоминания! Ведь верно, а? Жаль, что еще не взошла луна!

Он опрокинул в свою тарелку половину большой банки, допил стакан и снова наполнил его. Затем приступил к еде и рассказу.

— В студенческие, годы я рос идеалистом. Чтобы стать ангелом, мне не хватало только пары крылышек… Удобного местечка на земле для себя я не видел, а потому парил в туманных высотах метафизики: добро, идеалы, свободная воля, бог. Хо-хо-хо! Приходилось питаться такой дрянью за неимением мелкой монетки на гороховый суп с копченой свининой… Да, было время… Между прочим, особенно часто в поднебесье загонял меня приятель-студент своим материализмом. Пришпоренный смутным сознанием его правоты, я трусливо нырял в метафизику и отчаянно пытался оторваться от настоящего мира. Годы шли… Началась война… С величайшими затруднениями мой приятель добыл документы об инвалидности и пристроился в тылу. Я же, едва получив звание доктора, бросился на фронт. «Идиот!» — сказал мне на прощанье трезвый и расчетливый приятель. «Скоро поймешь, что лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь трупом». Четыре года я похрапывал под гром канонады и с аппетитом ел суп, прислушиваясь к свисту пуль. Моего умника в первый год войны задавил на улице трамвай.

— Прозит! — сказал Гай и поднял стакан.

— На фронте меня больше всего поразила легкость и бессмысленность разрушения. Сотни лет несчетные поколения трудятся и копят ценности. Потом один человек нажмет спусковой механизм — взрыв! — и ничего нет! Груда мусора на месте домов, музеев, театров, библиотек, церквей, заводов… И с каждым таким взрывом в моей голове становилось все светлее, все просторнее. Начался спуск из поднебесья на грешную землю. Я подходил к своим богам и по очереди каждому давал пинок в заднюю часть. Тьфу! — Реминг сочно сплюнул через плечо. — Еще и теперь чувствую облегчение: ведь этакий хлам приходилось таскать на горбе, мешок, набитый идолами! Вот уж могу сказать: груз сбросил! Освободился!

— Продолжайте!

— Извольте слушать. После разгрома армии я вернулся домой и пережил разоренье семьи. Это было время инфляции — десяток Тиссенов рос за счет сотен тысяч Ремингов. Отец покончил с собой, я поселился с матерью на чердаке. Работы не было, да я и не умел ничего делать… Ведь после университетской скамьи меня сразу научили только убивать. Голодный, сидел я в своей дыре и думал… Написал ненужную книгу. Где-то вокруг двигались миллионные массы, вздымались и падали волны революций и контрреволюций… Я не чувствовал у своего плеча друга — справа и слева зияла пустота… Однажды я разгладил ветхий костюмчик, нацепил ордена, сунул в карман маузер и отправился в город. На Фридрих-штрассе процветал ресторан «Кемпински» — храм обжорства для спекулянтов и новоиспеченных богачей. Я вошел в лучший кабинет, где упивались жратвой с десяток жирных, приземистых фигур. «Господа, прошу внимания!» — крикнул я, остановясь у двери. С недовольным хрюканьем повернулись ко мне хищные морды, они приняли меня за безработного попрошайку. Я выхватил пистолет и перестрелял их.

Рассказчик тяжело перевел дух. Видно было, что воспоминания взволновали его. Минуту Реминг молчал. Потом, встряхнувшись, закончил со смехом: