— Красивое, но…

Сесилия… Сесил? Не исходит ли эта забота от Сесила и Милдред? Ну, раз этот человек сам не сказал мне об этом, то и я не решилась спрашивать. А Сесилией звали мою дорогую маму — не знак ли это свыше, что я могу доверять пришедшему?

— Я очень страдаю, сэр, не зная ничего о своей госпоже, принцессе Елизавете.

Он снова пожал плечами. Затем тюремщик наклонился, чтобы поставить мне на колени поднос с едой и питьем, и прошептал:

— Сегодня 19 марта. Вчера ее перевели в Тауэр — она достаточно хорошо чувствует себя для этого.

— Боже правый, защити ее, ибо она ни в чем не повинна!

— Истинно так. Я передам вам весточку от нее, как только представится возможность. Королева Мария должна обвенчаться с принцем Филиппом Испанским в июне — предварительно брак уже был заключен через доверенного представителя принца. А в Смитфилде начали готовить костры для еретиков.

— Как? Прямо здесь, в Лондоне? Чуть ли не в центре столицы?

— Мы с Сесилией опасаемся, что земля покраснеет от крови мучеников, а воздух… Запах будет похуже, чем здесь!

Говорил он грамотно и уверенно, как человек образованный. А о тех, кто скоро станет мучеником за веру, он сказал просто для того, чтобы я знала, какие ужасные времена настали. Или же ему известно, что одной из мучениц стану я, а потому должна иметь время, чтобы подготовиться к этому?

«Не подмажешь — не поедешь». Эта поговорка в полной мере описывала порядки, царившие в тюрьме Флит, поэтому нетрудно было догадаться, как удалось моему новому тюремщику (его фамилия была Тайлер) сменить прежнего. Однако в мире, пропитанном ложью и кишевшем шпионами, я решила поначалу не слишком с ним откровенничать. Я хорошо понимала, что испытанные мною лишения должны были бы настроить меня так, чтобы я поверила первому, кто отнесется ко мне с добротой и участием, а этот человек вполне мог докладывать обо всем самой королеве Марии или кому-то из ее ближайших советников. Ведь, в конце концов, всем обитателям тюрьмы Флит было известно, что при короле Эдуарде епископ Гардинер был тут узником, а следовательно, знал все входы и выходы. Как ни печально, но я уже привыкла никому не доверять.

Тем не менее Тайлер всякий раз, когда приносил мне еду или уголь, а нередко и свежее белье, непременно упоминал о том, что его «дорогая Сесилия» родом из Стэмфорда (оттуда происходил Сесил, там он жил и сейчас), и в глубине своего измученного сердца я начинала ему верить.

— Держитесь, — не раз говорил он мне, когда приходил, чтобы забрать поднос или вынести помойное ведро.

Иногда он произносил: «Крепитесь!» Я спросила его, внесено ли мое имя в список мучеников, которых отправят на костер. Он ответил:

— Вы туда не попадете, если нам с Сесилией повезет. Елизавету могут считать государственной преступницей, ее могут допрашивать члены Тайного совета, но они не рискнут переступить определенную черту в отношении возможной будущей королевы.

Возможной будущей королевы! И это о моей Елизавете! Однако я лучше чем кто бы то ни было знала характер Марии, а ведь очень скоро ей будет помогать править страной сильный муж — испанец-католик. И, не забывая об этом, я дрожала за свою принцессу и за себя.

Несмотря на заботу Тайлера, мне по-прежнему тяжело было засыпать. Когда же я забывалась сном, я снова видела ее — не Елизавету, но Анну. Она вплывала в мое окно, презрев и толстые стекла, и решетки на них. Она тоже была узницей. Я заключена в тюрьме Флит, а она — в своей могиле. Еще один штрих, объединявший нас… Отчего я всегда чувствовала духовное родство с королевой Анной, еще до того, как стала нянчить ее дочь и полюбила ее?

— Заботься о ней ради меня. Не разлучайся с ней, как она не разлучается с рубиновым перстнем.

Снова Анна, с алой полосой вокруг нежной шеи, протягивала ко мне руки, умоляла меня. Я представляла, как Анна Болейн, люто ненавидевшая Марию, переворачивается в гробу теперь, когда та стала королевой. Мне хотелось утешить Анну, сказать, чтобы она крепилась, только дотронуться до нее мне было жутко. Она ведь умерла и лежит в ящике из-под стрел под каменными плитами церкви Святого Петра-в-оковах, а совсем недалеко оттуда томится за решеткой моя любушка.

Я пыталась объяснить Анне, что старалась защитить принцессу, но слова не шли у меня с языка. Пыталась уклониться от ее ледяных объятий, но мои ноги словно наливались свинцом, немели. Не предвещало ли все это и моей скорой смерти? Мария уже отдала приказ сжигать еретиков на кострах в Смитфилде, в сердце Лондона, в… самом… сердце…

Анна заключила меня в свои ледяные объятия. «Спаси ее, помоги ей…» Она прикоснулась своим виском к моему, и тут ее голова зашаталась, свалилась с плеч и покатилась…

Я вскочила на постели и завопила. Резкий звук зазвенел в тесной камере, отдаваясь у меня в мозгу. Джон! Где он, где я сама? И тут я все вспомнила. Джон уехал — быть может, навсегда. Елизавета заключена в Тауэр, рядом с могилой матери, и ей угрожает смертельная опасность, ибо она может потерять не только право занять когда-нибудь трон, но и жизнь.

Еще полусонная, я все пыталась стряхнуть с себя ледяные руки Анны, потом увидела, что во сне сбросила на пол и простыни, и одеяло, и плащ. Неудивительно, что от Анны исходил такой холод!

Той весной меня очень ободрила весть о том, что Елизавету освободили из Тауэра, хотя и отправили под домашний арест в Вудсток — единственную из усадеб, которую она терпеть не могла. Несомненно, когда-то принцесса проговорилась об этом Марии. «И пускай, — думала я, — главное то, что моя девочка вышла невредимой из Тауэра».

Вудсток был небольшим королевским имением, Генрих в свои последние годы использовал его исключительно как охотничий домик. Тайлер поведал мне, что Елизавету заперли там в крошечной сторожке у ворот, против чего она самым решительным образом протестовала. Это заставило меня улыбнуться — впервые за несколько месяцев. Ни козни Марии, ни выпавшие на долю моей девочки испытания не смогли сломить тюдоровской горячности и болейновского упрямства. И еще меня интересовало: смогла ли моя любушка повидать в Тауэре свою тайную любовь — Робина Дадли?

Через несколько недель меня выпустили из тюрьмы и препоручили надзору и заботам некоего сэра Роджера Чолмли и его домочадцев. Ни человека этого, ни мест, где находилось его поместье, я совершенно не знала. Конечно, я с большим облегчением покинула тюрьму Флит, однако одновременно оборвалась и нить — в лице Тайлера, — связывавшая меня с внешним миром, а мне так хотелось знать, что происходит на белом свете. Наконец Мег, дочь Чолмли, однажды упомянула о том, что королева должна в конце июля обвенчаться со своим испанским принцем в кафедральном соборе Винчестера; вся Англия ликует по этому поводу. Это — как и то, что меня заставляли посещать мессу в домашней церкви Чолмли, — напомнило мне о том, что я и так уже знала: нельзя доверять хозяевам. Тем не менее я очень жалела Мег, лицо которой было изборождено шрамами и покрыто оспинами — следами перенесенного в детстве заболевания. Мне всегда было грустно на нее смотреть.

Но этим мои теплые чувства к семье Чолмли исчерпывались. Как можно так лгать — якобы вся Англия с ликованием ждет брачного союза, приковывающего нас к Испании. Будь прокляты и Мария, и ее испанский принц, новый король Англии!

Так я и жила, не имея иного чтения, кроме папистских трактатов, в настоящем медвежьем углу, будто монахиня! Это было мне наказанием за то, что я когда-то помогала Марии Тюдор!

Кругом скука, пустота, страх, вероломство… По большей части я развлекалась тем, что мысленно играла в слова или так же мысленно писала воображаемые письма: Джону, конечно; Елизавете; моему отцу; себе самой — мне ведь запретили пользоваться пером и бумагой. Мне позволялось гулять в огражденном довольно высокими стенами маленьком саду — при условии, что я все время буду читать молитвы, перебирая четки. Нервное напряжение вскоре сделалось настолько невыносимым, что я в конце концов сдалась, хотя и наловчилась думать о чем угодно, вслух бормоча: «Богородице Дево, радуйся! Матерь Божья, молись за нас, грешных…»