Джоанна стала фрейлиной королевы. Число фрейлин ее величества возросло до без малого двадцати. И вот теперь я радовалась тому, что снова оказалась вместе со старой подругой, но вместе с тем тревожилась, как пройдет новая встреча с Анной, появления которой мы вместе с Джоанной ожидали в личных покоях королевы. Единственное, что меня утешало (и в то же время немало огорчало) — мне не придется столкнуться лицом к лицу с Джоном Эшли, которого я так долго избегала и которого покинула, даже не попрощавшись. Отец его был серьезно болен, и Джон отправился на несколько месяцев домой, чтобы помогать своему единокровному брату заботиться о лошадях.
Джоанна взахлеб рассказывала мне о жизни при дворе, а я слушала ее с грустной улыбкой: когда-то я и сама пережила такое же радостное возбуждение, какое владело ею ныне. По крайней мере, Джоанна имела влиятельного защитника в лице своего мужа. С сожалением услышала я о возвышении Сеймуров: мало того, что любимая сестра Тома Джейн прибыла ко двору и обратила на себя внимание короля, так еще и Эдуард Сеймур получил назначение в личную свиту его величества. А Том должен был вскоре возвратиться из-за границы, где выполнял очередное важное поручение, и я с ужасом ожидала встречи с этим негодяем.
Джоанна указала мне на Джейн Сеймур, но я и без того смогла бы ее узнать — так прочно врезались в мою память черты лица Тома. Джейн отличалась от братьев цветом волос и глаз, однако нос и губы у нее были такими же, как у всех Сеймуров, а о ее светлых волосах и голубых глазах Том мне в свое время рассказывал. Пока Джоанна щедро потчевала меня рассказами о своей семье, я бросала украдкой взгляды на девицу Сеймур. Та казалась полной противоположностью своих братьев, общительных и напористых. Разительно отличалась она и от своей обаятельной, отважной царственной госпожи, черноволосой и темноглазой. Анна ратовала за новую веру, тогда как Джейн, по словам Джоанны, все еще была католичкой. Если бы мне пришлось как-то подытожить свои наблюдения за сестрой Тома, я бы назвала ее милой, застенчивой и рассудительной. «Положил на нее глаз король или нет, при дворе ей долго не продержаться», — решила я.
Еще меня удивило то, как много мужчин из свиты короля (в их числе и Томас Уайетт, сочинитель стихов) толпится в этой комнате, прилегающей непосредственно к опочивальне королевы. В прежние времена не так-то просто было пройти через анфиладу комнат и приблизиться к святая святых. В приемный зал могло входить большинство придворных; в гостиной отсеивали всех, кроме приближенных к королеве особ; еще более узкий круг имел доступ во внутренние покои и уж тем более в зорко охраняемую опочивальню. За те годы, что меня не было при дворе, Анну перестали ревниво оберегать.
Вдруг все головы повернулись в одну сторону. Придворные стали подталкивать друг друга локтями, и мы с Джоанной замолчали: из-за двери опочивальни Анны послышались громкие голоса. Можно было ясно различить слова королевы:
— Джордж, я до смерти устала от всего этого! Она ведь хворает, так отчего же ей не умереть?
— Бывшей королеве или леди Марии? — прошептала я на ухо Джоанне.
— Речь может идти о любой из них, — также шепотом ответила она.
— Девиз Екатерины «Смиренна и верна», — возбужденно продолжала между тем Анна, — так почему она ему не следует? Она непомерно возгордилась, пренебрегает даже волей государя!
— Но ведь, с ее точки зрения, она доселе хранит верность королю, — донесся голос Джорджа Болейна.
— Ты так говоришь, словно ты на ее стороне! Вот у меня на гербе девиз «Весела и счастлива», а я совершенно несчастна! Не…
— Говори тише.
— Не стану. И не смей мне возражать! Я здесь королева!
К счастью, голоса их все же стали звучать приглушенно. Щелкнул дверной засов, и придворные поспешили отвернуться от входа в опочивальню. Некоторые завели праздные разговоры между собой, иные, как я видела, просто воздевали глаза к небу, словно желая сказать: «Таковы уж манеры у этих Болейнов». Вернувшись ко двору, я успела понять одно: пусть Анна и была уже несколько лет королевой, все равно знать до сих пор не принимала «этих выскочек Болейнов». И мне на ум невольно приходила мысль: ненавидят ли так же и Кромвеля за его стремительное возвышение?
Так значит, между королем и королевой разлад, а мы у себя Хэтфилд-хаусе ничего об этом не ведаем? Возможно, бывшей королеве Екатерине жилось даже лучше в изгнании, вдали от двора. Но мои мысли возвращались к ее любимой дочери Марии, которая тоже была больна от горя и отчаяния.
Раскрасневшийся, встревоженный, вышел из опочивальни Анны Джордж Болейн, лорд Рочфорд, и пошел дальше, ни на кого не глядя. Волосы взъерошены (его ли рукой или же рукой сестры), дублет[44] сидит криво. У меня мелькнула мысль: «А не пришлось ли им сцепиться в буквальном смысле слова?» Не говоря никому, даже своей жене, ни слова, Джордж стремительно пересек комнату и вышел вон. Мне тоже хотелось бежать отсюда, хотя королева и вызвала меня, дабы явить свою милость. Я страшилась встречаться с Анной, когда она не в духе. В оправдание можно придумать подходящую историю о том, как я смертельно устала или даже заболела после вчерашнего путешествия.
Я уже повернулась к Джоанне, чтобы извиниться и улизнуть, но тут неожиданно встретилась глазами с манерным красавчиком, несколько женоподобным, державшим в руках лютню. Наряд его был изыскан, а золотисто-каштановые волосы завиты колечками.
— Мистрис Чамперноун, — обратился он ко мне чарующим голосом, — ее величество готова принять вас.
— Мы с вами не знакомы, — сказала я.
Тем временем люди, присутствующие в комнате, снова заговорили громче. Их голоса напоминали мне жужжание пчел у отцовских ульев.
— Марк Смитон, лютнист королевы, к вашим услугам, — представился красавчик и поклонился, изящно взмахнув ярко-зеленой шапочкой с помпоном.
Я вопросительно взглянула на Джоанну, та кивнула головой. «Право, — подумала я, — куда катится двор Анны, если она позволяет себе подобные стычки с братом, а посетителей провожает к ней музыкант?» Лютнист протанцевал к опочивальне, пропустил меня вперед и притворил дверь.
Когда я оказалась в просторной комнате Анны, у меня буквально сперло дыхание от густого аромата духов. Делая реверанс, я обратила внимание на то, что по всему устланному камышом полу разбросаны в беспорядке шелковые и атласные подушки, будто теперь в этом покое принято было садиться на пол, а не на табуреты или в кресла. К моему удивлению, Марк Смитон прошествовал прямо к ложу, сел на нем, скрестив ноги, и стал наигрывать на лютне незнакомый мне печальный мотив.
— Кэт, дорогая, — обратилась ко мне Анна таким тоном, словно не было у нее ни забот, ни хлопот, — что там нового у Елизаветы? — Жестом она пригласила меня присесть к столику с полированной дубовой столешницей, стоявшему у заиндевевшего окна; за окном зловеще завывал ледяной ветер. Такая быстрая смена настроения, подумала я, вполне соответствует мелодиям Смитона, который уже лихо наигрывал на своей лютне развеселую гальярду. — Расскажи свежие новости о моей любимой доченьке, со всеми подробностями, — потребовала королева, когда мы сели почти рядом (нас разделял только угол стола).
И я добрых полчаса развлекала ее подробнейшим рассказом о милой крошке. У меня стало теплее на сердце, когда я увидела, как посветлело лицо королевы, как улыбка заиграла у нее на губах. Вместе с тем меня поразило то, как постарела Анна, даже по сравнению с тем, какой она была в октябре, когда в последний раз приезжала в Хэтфилд-хаус. Под глазами залегли глубокие тени, кожа приобрела нездоровый оттенок. Королева сильно исхудала. Несмотря на ее любезное обращение, Анну, казалось, сжигала лихорадка. Ее длинные пальцы беспрестанно двигались. Королева настолько ушла в себя, что даже забыла прикрыть левую руку с крошечным шестым пальцем. Анна жадно слушала мои рассказы о новых забавах Елизаветы, о том, какие новые слова она научилась выговаривать, о ее любимых игрушках, а тем временем искусный Смитон, не останавливаясь, переходил от одной мелодии к другой.
