Не часто можно было встретить такого странного ребенка, как единственный сын Сабуро Хигаси – Сусуму. Приходилось удивляться, что он появился на свет, не облаченный в боевой панцирь! Младенческий крик его напоминал звуки трубы, зовущей к сражению. Еще находясь в материнском чреве, он барахтался так сильно, что казалось, вот-вот пробьет утробу матери. Роды были трудные, ребенок родился смуглый, некрасивый, и мать в первое время не испытывала сильной привязанности к своему первенцу, зато отец Сабуро улыбался: ему нравился отважный взгляд мальчика, нравились его неистощимые проделки, которые становились все отчаяннее по мере того, как сын подрастал.

Шалости – прерогатива мальчишек, но шалости Сусуму поистине переходили все границы. Взрослых он ни во что не ставил, с посторонними не считался, и только отец пользовался у него авторитетом; впрочем, отношение его к отцу тоже было вовсе не таким, какое детям подобает питать к родителям: отец и сын напоминали скорее двух товарищей, между которыми установилось молчаливое дружеское взаимопонимание. Соученики в школе, слуги, гости, изредка бывавшие в доме Хигаси, даже родная мать – никто не питал симпатий к Сусуму. Мальчик чувствовал это и проказничал еще больше, словно в отместку. Полюбить его было трудно, ненавидеть – рискованно. Шести лет он подрался с десятилетним сыном соседа и проломил ему голову, пробив такую дыру, что в нее мог целиком войти большой палец. Мать перевязала пострадавшего, отцу пришлось наказать Сусуму: он связал сына и запер в кладовке для угля, закрыв дверь на весьма надежный засов. Неизвестно, как удалось Сусуму освободиться от стягивавших руки шнурков, но, спустя непродолжительное время, он выбил дверь и выбрался наружу, в кровь ободрав при этом руки и ноги. Мать плакала: что только станется с этим ребенком в будущем? Но отец собственноручно наклеил ему пластыри на исцарапанные, окровавленные ноги и руки, а потом сорвал с большого дерева позади дома три спелые хурмы и подал их сыну.

Еще до этого происшествия он начал обучать сына китайским классическим книгам, читал с ним Ши-Цзи[72], Гай-Си[73]. Лежа рядом с отцом в постели и крепко прижавшись к нему – найдется ли человек, будь то сам Гоэмон[74] или Тайко[75], кто не знавал подобных вечеров в детстве?– Сусуму слушал рассказы отца о сражениях и битвах Тайра и Минамото, о событиях эры Гэнко и Гэнко-Кэмму[76], о витязях годов Гэнки-Тэнсё[77], о братьях Сога[78], о верных воинах из Акоо[79], о героях «Троецарствия»[80], о войнах Наполеона, и стоило отцу на минуту умолкнуть, как он спрашивал: «А что было дальше?» – и требовал продолжения.

Когда он немного подрос, отец начал обучать его фехтованию, дзиу-дзицу, плаванию. Случалось, весенними днями они вдвоем – отец с ружьем за спиной, Сусуму с запасом рисовых лепешек в котомке – отправлялись охотиться на фазанов в окрестности Цуцудзигасаки[81], туда, где высились развалины замка, где на обветшавших и обвалившихся каменных бастионах цвели теперь дикие полевые фиалки. А некогда здесь торжественно проходили во главе бесчисленных храбрецов двадцать восемь военачальников Баба[82] и Ямагата[83], поправляя складки нарядных одеяний, украшенных гербами в праздник Нового года, сверкая рукавами боевых кольчуг в час выступления на битву… Ныне замок сровнялся с землей, обратился в равнину, и весенний ветерок доносил лишь мелодичные напевы деревенских песен, которые распевали девушки, приходившие сюда собирать лист с тутовых деревьев…

Случалось, осенними вечерами, когда небо в горном краю особенно прозрачно и чисто, отец и сын выходили из ворот храма Эриндзи[84], где, как живой, еще витал образ славного воина Кидзан[85], где все хранило следы трагически величавой кончины Сиро[86]. «Вот она, та вершина, видишь?!» – указывал вдаль отец, и перед взором мальчика вставала гора Тэммокусан – Небесное Око; не моргая, не щурясь, сияло оно в лучах заходящего солнца, вечно скорбя о безвозвратно исчезнувшем прошлом.

Случалось, волоча обутые в сандалии, тяжелые от усталости ноги, бродили они в окрестностях Кацунума, и, срывая ягоды дикого винограда, сын слушал рассказы отца о былом, о далеких сражениях тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года.

Солнце садилось, печально мерцали огоньки, зажигавшиеся в дальних селениях, откуда-то издалека доносилось ржание лошадей, навьюченных снопами риса; отец, остановившись у одинокого холма в безлюдном поле, говорил: «Здесь тоже пали в ту пору воины…» и с поклоном опускал пучок полевых хризантем к подножью безымянной могилы, а Сусуму молча стоял с ним рядом.

Открыть вам еще одну тайну? Бывали дни, когда мальчик смотрел на горы – Сиранэ, Комагатакэ, Дзидзо-гатакэ, Яцугатакэ, Кимбусан, – на все это беспорядочное нагромождение разделенных ущельями утесов, обступивших горизонт. А над ними, отдельно от других, высилась одна, совсем особая – священная, величественная вершина Фудзи, словно манившая: «Приди!» И мальчик смотрел на эту вершину, на эти преграды и стены, воздвигнутые самой природой, некогда пробудившие дух борьбы и отваги в мужественном сердце славного Кидзан; подобно тигру, яростный порыв которого тем свирепее, чем прочнее клетка, в которую его заключили, загорелся когда-то Кидзан страстным желанием раздвинуть, сломать эти скалистые стены, чтобы вырваться на широкий простор жизни…

Бывали дни, когда, стоя на плотине Сингэн, Сусуму смотрел на неистово бурлившие внизу воды реки Фудзигава; видел, как, вобрав в себя бесчисленные потоки, бегущие по склонам после долгих дождей, мутная, кипящая река легко опрокидывала камни весом в десять и в двадцать тонн, разбрасывала скалы, если скалы встречались ей на пути, а когда дорогу ей преграждали горы – пробивала в них себе новое русло.

Какие мысли, какие чувства запали в эти минуты в душу ребенка – вряд ли нуждается в пояснении…

Сусуму исполнилось двенадцать лет, когда в гости к отцу неожиданно приехал давно не подававший о себе вестей дядя Дзюро. В роду Хигаси было десять сыновей, и имена им дали по порядку рождения, по цифрам[87]. Итиро и Дзиро умерли детьми, и наследником дома стал, таким образом, третий сын – Сабуро. Остальных семерых братьев отдали на воспитание в семьи хатамото того же клана. Сиро погиб в бою, когда в рядах дружины Хатиро Иба пытался преградить путь императорскому войску в горах Хаконэ. Горо, воевавший в отряде «сёгитай»[88], был зарублен мечом в схватке в Уэно. Рокуро удалось спастись бегством, но на пути из Синагава в Хакодатэ судно, на котором он плыл, потерпело крушение в открытом море, и он утонул в водах залива Босю. Ситиро закололся мечом при падении замка Айдзу. Хатиро умер от болезни. Куро из-за родственных связей семьи, в которой воспитывался, примкнул к императорской армии и пал в бою за взятие замка Горекаку. Из десяти братьев в живых остались только двое – Сабуро да младший Дзюро, отданный на воспитание в семью врача по фамилии Аояги в один из кланов на острове Сикоку.

В смуте, охватившей страну, семья распалась, и братья потеряли друг друга из виду, но, когда буря улеглась, связь удалось возобновить, завязалась переписка, и, как только позволила служба – Дзюро, пойдя по стопам своего приемного отца, служил теперь в столице, в лечебном ведомстве двора, и нес высокие обязанности по выслушиванию августейшего пульса, – младший брат, как и подобало, первым приехал навестить старшего. Родные братья, они были совсем не похожи друг на друга; все у них было разное: и характер, и возраст, и жизненный путь, и теперешнее положение в обществе. Переписываясь, они ощущали взаимную родственную близость, но, когда встретились, когда взглянули друг на друга – у одного уже серебрилось немало седины в волосах, у другого блестели глянцем черные как смоль усы, – не испытали того прилива родственной нежности, какого ожидали. Впрочем, Сабуро обрадовался приезду младшего брата.