– Конечно. Поверишь ли, даже мы, жители Токио, всякий раз обязательно замечаем что-нибудь новое, стоит только несколько дней посидеть дома… Да, жизнь нынче кипит…

На лестнице послышались шаги, и в комнату вошла невзрачная женщина лет тридцати двух, в пышной прическе «марумагэ»,[96] с выступающими скулами и глубоко сидящими глазами. Это была госпожа Хидэко Аояги. На ней было кимоно на вате, поверх которого она накинула полосатое чесучовое хаори с черным атласным поясом. Распространяя по комнате запах свежих белил, нанесенных на щеки после купания, она уселась рядом с мужем и, приветствуя старого Хигаси, низко поклонилась.

Вошедшая следом за хозяйкой горничная внесла чашки с чаем, поставила ящичек с пирожными и удалилась. – Это пирожное «субэри», прошу вас, попробуйте… – госпожа Аояги взяла штучку печенья ярко-алого цвета с выдавленным гербом хризантемы[97] и протянула старику Хигаси.

Он строго взглянул на нее, потом пристально посмотрел на хризантему. Затем откусил кусочек и произнес: «Прекрасное печенье!» Заметно было, что у него недостает многих зубов.

– Такая честь, такая честь для нас… Мы получаем остатки с дворцовой кухни… – госпожа Аояги утерла сильно надушенным платком рот, сияющий золотыми зубами, смахнула с колен крошки и, извинившись перед гостем, уселась поудобнее.

– Ну как, виделся с Фудзисава? – спросил Аояги.

– Да, он как раз собирался выезжать, когда я пришел… Кстати, О-Хидэ-сан, сегодня мне впервые в жизни довелось проехать в этом, как его, – в экипаже. Чудак Фудзисава уговорил меня – не пойму, зачем это ему понадобилось? – во что бы то ни стало ехать с ним посмотреть Ююкан. Ну, и в конце концов уломал меня… – сказал Хигаси, не то сердито, не то смущенно усмехаясь.

Глаза госпожи Аояги быстро скользнули с лица старого Хигаси на лицо мужа.

– Ты ехал в экипаже вдвоем с Фудзисава?.. Хм… – проговорил тот. – Да, знаешь ли, ведь это большая честь… Мне тоже навязали билеты на этот вечер, я хотел было заглянуть, но пришлось поехать вечером к больному в район Коисикава… К тому же Хидэ небольшая любительница…

– Да, я терпеть Не могу бывать там. Куда уж мне, провинциалке, общаться с такими блестящими, знатными дамами… – с тех пор, как года два назад до госпожи Аояги дошел слух, что парикмахерша высмеивала ее, называя деревенщиной (причина заключалась в том, что госпожа Аояги маловато ей заплатила), вопрос знатности и происхождения сделался ее больным местом.

– Ну, я хоть и не О-Хидэ-сан, а все же, когда вошел туда в этом костюме, и уставились же все на меня… Да, признаюсь, зрение у меня хотя и слабое, а все же я заметил, какая роскошь появилась кругом. Собирают деньги на морскую оборону, жертвуют… Все это, конечно, прекрасно, но я так считаю: если бы вся эта публика сняла с себя хотя бы только то, что было на них надето в тот вечер, так, думается, на эти деньги можно было бы купить пушек добрую сотню, да и военных кораблей построить не один и не два…

– Да, действительно роскошь нынче просто ужасна… – машинально повторил Кокусю Аояги, но, заметив на своем мизинце яркий блеск драгоценного камня, поспешно принял руку, протянутую было к хибати, и принялся зачем-то поглаживать ладонью теплые фарфоровые стенки хибати.

Разговор на короткое время прервался.

– Хочешь переодеться? – прошептала госпожа Аояги мужу.

– Хорошо… Впрочем, успеется… А что Мидори и Ито? Спят уже? Знаешь, забавная штука. С того самого вечера, как ты приехал, нашей Мидори стали сниться кошмары. Жалуется, что каждую ночь Сусуму пугает ее во сне… Видно, до сих пор помнит, как ей от него доставалось…

Старый Хигаси засмеялся.

– Жена мне тоже все время об этом твердила. Пришлось тебе изрядно с ним помучиться. Даже нам, родителям, и то было нелегко с ним сладить.

– Очень, очень настойчивый мальчик… – в голосе госпожи Аояги прозвучало плохо скрытое раздражение.

– Он ведь тремя годами старше вашей Мидори, теперь ему уже восемнадцать лет.

– Уже восемнадцать?! Скоро станет совсем взрослым, самостоятельным человеком. То-то будет вам радость…

– Кто его знает, с ним никогда нельзя быть спокойным… Может быть, лучше было сделать его таким же мужиком, как я сам, чем попусту заставлять заниматься наукой… Недаром говорится, что у ворона и детям положено быть воронятами… – старый Хигаси вздохнул.

– И отчего это в нынешнее время дети ни в грош не ставят родителей?.. Ничего, ну как есть ничего они не боятся… Вот недавно Ито рассказывала про барышню Китагава из той же школы, куда ходят наши девочки…

– Китагава? Это какой же? Граф? – спросил Аояги.

– Ну да, дочь этого Китагава, ей всего двенадцать лет, кажется… Да ты много раз слышал, хорошенькая такая, помнишь?..

– Хорошенькая? Вполне возможно… Ведь ее мать – графиня, то есть известная красавица…

– Ну уж… – госпожа Аояги хотела что-то добавить, но, взглянув на старого Хигаси, запнулась и слегка покраснела.

– Так что же случилось с этой девочкой? – спросил старый Хигаси, чтобы поддержать то и дело прерывавшийся разговор.

– О чем я начала говорить?.. Ах да, да… На уроке морали, да, определенно, это было на уроке морали… Так вот, учитель начал объяснять… Помнишь, это известное место… Как оно там… «Даже если господин не выполняет свой долг господина, все равно подданный должен выполнять долг подданного, даже если отец не выполняет отцовского долга, все равно сын обязан выполнять свой сыновний долг…» Ну вот, учитель привел этот отрывок и стал объяснять, что, каков бы ни был отец, сын или дочь должны до конца выполнять свой долг по отношению к нему, что ребенок обязан беспрекословно слушаться отца, даже если тот бывает иногда не совсем справедлив… В особенности же это касается женщин – это их первейшая обязанность… О, да я, кажется, читаю вам целую лекцию, – засмеялась госпожа Аояги, – короче говоря, речь шла об этом. Потом учитель говорит – кто понял, прошу поднять руки! Все девочки подняли, одна только барышня Китагава не поднимает. Учитель спрашивает: «Китагава-сан, вы что же не согласны?» Она молчит. Он повторяет вопрос – она молчит. Тогда он спрашивает: «Отчего вы не отвечаете?» И вдруг эта барышня встает и заявляет: «Да, не согласна». Учитель прямо оторопел…

Слушая бойкую болтовню жены, Кокусю Аояги непрерывно пощипывал усы. Старый Хигаси внимательно следил за рассказом.

– Учитель, как видно, рассердился и спрашивает: «То есть как это так – не согласны? Почему?» А она покраснела вся, но молчит. Стоит и молчит. «Ну, в таком случае, я не могу преподавать вам мораль…» – говорит учитель. Просто хотел немножко ее припугнуть… И что же вы думаете? Упрямица собирает свои книжки и недолго думая выходит из класса! Скажите сами, как тут не удивляться? Это в двенадцать-то лет!.. Добро бы еще была из простой семьи, но подумать только – благородная барышня.

– Настоящий Сусуму в юбке… – Кокусю Аояги, затянувшись сигарой, выпустил клуб дыма и взглянул на брата.

– А кто такой этот Китагава, ее отец?

– Прекрасный человек. Мне, по моей должности, приходилось несколько раз с ним встречаться. Приветливый, очень прост в обращении, несколько лет жил в Европе. Среди аристократии он, можно сказать, один из самых мыслящих…

– Я припоминаю, будто слышал о нем что-то нелестное, но что именно…

– Еще бы, еще бы! Отпетого поведения! – вмешалась госпожа Аояги.

– Это верно, но человек он неплохой.

– Как ты можешь говорить «неплохой»! Только и знает что меняет любовниц… Взял в дом женщину без рода, без племени…

– Да ведь и в старое время все даймё так поступали. Если уж придираться к этому, то из современных благородных господ ни один не выдержит критики, да и из дам, присутствующих на новогодней церемонии, по крайней мере одну треть пришлось бы прогнать с Нидзюбаси…[98]