Красоты природы тоже нимало не занимали графа Китагава. Постройка виллы в Нумадзу объяснилась отнюдь не пристрастием графа к видам залива Суруга или стремлением внедрить моду на морские купанья. Во-первых, графу жгли карман деньги, которые имелись у него в изобилии, и он ухватился за мысль построить виллу, подобную тем, какие он видел, путешествуя по югу Европы. Во-вторых, он возымел желание устроить себе приют на случай своих дальних охотничьих рейдов от Энгодо Идзу. Отдаленный район Нумадзу, сообщение с которым было затруднено, ибо в те времена поезда туда еще не ходили, приглянулся ему.

Шла как раз третья весна со времени ухода Синдзи в армию, когда граф, под предлогом необходимости осмотреть законченную постройку, с охотничьей собакой, с ружьем за спиной, приехал в Нумадзу.

Был конец марта. Граф выехал из Токио, предвкушая богатую добычу. И добычей этой, сверх всякого ожидания, оказались не зайцы или фазаны, а не кто иная, как красавица О-Суми.

Однажды граф, как обычно, один, без слуги, с собакой, с ружьем за спиной, рассеянно шел вдоль утопавшей в персиковом цвету деревни Кануки, направляясь в Сидзуура, как вдруг он услышал голос, бранивший его собаку, которая, хватая растущую при дороге траву, забежала на овсяное поле. «Ах ты, скот поганый!» – приговаривал кто-то. Граф взглянул и увидел под пышно цветущим персиковым деревом женщину, повязанную полотенцем. Прервав работу, она стояла, опираясь на мотыгу, и ругала его собаку. Встретившись большими черными глазами со взглядом графа, она улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и поправила упавшие на лоб пряди волос. В тот же вечер на дачу к графу был вызван руководивший постройкой десятник, перепуганный насмерть, уж не усмотрел ли граф каких-нибудь упущений в строительстве дома, и получил распоряжение, чтобы завтра же утром отец О-Суми за известное вознаграждение передал дочь господину графу Китагава.

Движимая корыстью, мать О-Суми, как истая женщина, сразу же согласилась. Но отец Хэйдзо, честная душа, в замешательстве покачал головой. Он не мог считать пустым звуком обещание, данное Синдзи. Однако десятник, человек бывалый, потершийся и в столице, краснобай и большой мастер на уговоры, сумел убедить старика. «Приданое – столько-то, ежемесячно – столько-то да еще сверх того, единовременно так сказать, получишь кругленькую сумму… Кивни только головой – и получишь большие выгоды. Не согласишься – здорово прогадаешь…»

И отец не устоял. На такие деньги можно было купить вола, построить настоящую, крепкую рыбачью лодку, с такими деньгами не пришлось бы ломать голову над уплатой очередных налогов… Он сможет приобрести участок земли, который продает сосед Дзирохати, да мало ли что еще… Вот если бы десятник сам попробовал переговорить с родными Синдзи…

Сообразительный десятник немедленно атаковал отца Синдзи. Отец Синдзи боялся сына. Парень, мол, этой зимой уже должен вернуться, следует подождать, а без согласия сына он никак не решается… Но десятник в два счета опроверг эти доводы: господин не может ждать ни одного дня, ни единой секунды! Отец Синдзи растерянно поскреб затылок. Кошелек его пустовал давно, и сто иен были большим соблазном… Вот только нельзя ли устроить все так, будто сама О-Суми своевольно нарушила обещание?., чтобы найти оправдание перед сыном, когда тот возвратится…

Ну, а О-Суми? Она не говорила ни да, ни нет. «Как прикажет батюшка», – отвечала она. Дело в том, что в глубине души она сразу же обрадовалась этому предложению. Исав, продавший право первородства за миску чечевичной похлебки, совершил, можно сказать, еще выгодную сделку. На свете найдется сколько угодно женщин, готовых с необыкновенной легкостью продать невозвратимую свою чистоту, стоит только предложить им взамен самый обычный наряд. Стать любовницей знатного барина, жить в роскошном особняке в Токио… Золотые шпильки, черепаховые и перламутровые гребни, кораллы, пояс (не хлопчатобумажный, а настоящий атласный!), шелковые кимоно для повседневной носки, яркая, нарядная одежда, ценой равная всему скарбу их семьи, вкусная, сытная еда вволю и даже – о верх блаженства! – европейские платья, тэта (одна пара таких гэта стоит пять иен!), золотое, – не алюминиевое, а настоящее золотое кольцо, зонтик с изогнутой ручкой, украшенной кисточкой, – какое великолепие, уж не во сне ли ей это снится? О-Суми дрожала от волнения, глаза у нее блестели.

Так в конце концов О-Суми уселась в яшмовый паланкин. Деньги свалились с неба в деревню Кануки… Отец О-Суми купил себе участок земли, мать сшила праздничное ситцевое кимоно, отец Синдзи впервые за долгое время развлекся на свой любимый манер, – то есть напился вдребезги, а десятник выкупил знакомую проститутку из Мисима и поселил ее у себя. И когда поздней осенью этого года Синдзи, не имевший ни минуты свободной перед демобилизацией и не получавший за весь последний год службы ни единого дня отпуска (а родной отец и несостоявшийся тесть, само собой, не написали ему об отъезде О-Суми ни слова), когда этот Синдзи, всю дорогу так страстно летевший душою в родную деревню, истратив до последнего гроша все свое солдатское жалованье, доставшееся такой тяжелой ценой, на серебрянные шпильки, на кимоно и другие подарки невесте, с веселым сердцем садился в поезд на вокзале Симбаси в Токио, – в том же Токио, всего в двух ри от него, в особняке графа Китагава на улице Хорикава, О-Суми уже носила под сердцем шестимесячное дитя.

Люди, близко знавшие графа, только диву давались – быстро остывавший к любой очередной фаворитке (увлечения его длились обычно месяц-другой, в редких случаях – год, полтора), граф, казалось, совершенно потерял голову от любви к О-Суми. Возможно, подобное обожание объяснялось отчасти тем, что О-Суми родила ему мальчика – маленького Иосиаки, наследника рода Китагава. Но главная причина несомненно крылась в испорченности графа. Для него, пресыщенного видом сдержанной, скромной графини, похожей на красавиц эпохи Хэйан, всегда безупречной в своих одеждах со строгими складками, молодая, дородная О-Суми, от которой, казалось, пахло землей, обладала прелестью свежести и новизны. Чувствовавший себя несколько стесненно в обществе всегда спокойной, сдержанной графини, с ее певучими, ласковыми интонациями киотоского говора, граф находил своеобразное очарование в грубой деревенской речи О-Суми, во всем ее облике, в движениях. Ее робость, неуверенность казались ему все более привлекательными – он был в восторге от смущения деревенской девушки, впервые покинувшей родные места и попавшей в столь непривычную обстановку, где она невольно робела, где у нее не было иной опоры, кроме него. Мало-помалу О-Суми окончательно покорила сердце графа.

Постепенно она усвоила искусство угождать графу – впрочем, найдется ли женщина, не владеющая этим искусством? Так же, как в ее отношениях с Синдзи, секрет, если выразить его в общих словах, состоял в возможно более бесцеремонном обращении с возлюбленным. Смысл подобного поведения кроется в том, чтобы рассматривать мужчину как тупое и, если хотите, норовистое животное, которое тем больше наглеет, чем мягче с ним обращаться, и, напротив, от крутого обхождения становится смирным и покорным. Вот почему О-Суми не скупилась на резкие слова, раздражалась по пустякам, капризничала, поворачивалась спиной, и при каждом удобном случае заявляла, что уедет обратно в Нумадзу. И самодур-граф, пресыщенный кротким терпением графини, склонял перед этими капризами голову и покорно вилял хвостом.

Положение превращает кошку в тигра. Почувствовав расположение графа и став матерью наследника рода, О-Суми, еще вчера всего лишь девчонка-вертихвостка, постепенно прибирала к рукам весь дом и куражилась самым беззастенчивым образом. Изгнание графини, к которой О-Суми питала ненависть тем более острую, чем безнадежнее были ее старания когда-либо сравняться с нею, злобу, тем большую, чем приветливее обращалась с ней графиня, готовилось с самой осени и началось с непрерывных нашептываний графу, а усиление ее влияния ознаменовалось назначением дяди О-Суми на должность сторожа и привратника на вилле в Нумадзу.