Прошел один день, прошел второй, а я так и не узнала, до чего договорился Савельич с сыном. А на третий день вечером шла Лелька, я не утерпела, окликнула ее.

— Здравствуйте, — сказала Лелька и остановилась. Я не знала, что дальше говорить, а Лелька стояла, наклонив голову немного набок, и ждала.

— У вас, говорят, книжек много? — спросила я, чтобы только сказать что-нибудь. — Дайте мне почитать!

— Хорошо. Пойдемте ко мне, выберите.

Я пошла с Лелькой и поглядывала на нее, и мне было завидно, что она красивая, как артистка. Когда мы прошли с полпути, Лелька спросила:

— А вам про книжки Василий Карпович говорил?

— Нет. Чего ему со мной говорить.

— Нет? А мне казалось, что вы с ним друзья.

— Какие мы друзья! Я с ним и видаюсь только на поле.

— Не советую вам с ним дружить. Ничего в нем хорошего нет. Я его достаточно узнала. Он за мной ухаживал. Начнешь с ним разговаривать, а он сидит, скатерть мнет, только и слышно от него: «как из пушки»…

В комнате у Лельки было до того прибрано и чисто, что страшно было до чего-нибудь дотронуться. Она достала с полки книжку «Казаки» Льва Толстого и подала мне.

— Садитесь, Нюша, — сказала Лелька. — Я думала, что он здесь, в комнате, стесняется, и вытащила его однажды погулять. Он пошел с таким видом, словно делал мне величайшее одолжение. Помню, вышли мы за овин, пошли в низинку, туда, где кочки. Я рассказывала ему о своей жизни, а он молчит, рассматривает кустики, ямки сапогом ковыряет, просто невежливо себя ведет. Был чудный вечер. Пели соловьи. Наконец в нем что-то тронулось, он расшевелился и стал разговаривать безо всяких пушек. Я даже удивилась. И мне показалось, что мы начали понимать друг друга. Я декламировала ему Блока, и он внимательно слушал. И вдруг, вы понимаете, остановился около какой-то ямы как вкопанный. Мне даже страшно сделалось. Он посмотрел на меня, как ненормальный, и, представьте себе, закричал: «Беги к дяде Ивану, неси заступ! Только быстро, как из пушки!» Меня больше всего возмутило это «только быстро!», как будто я солдат, а он лейтенант. Конечно, я повернулась и ушла домой.

— А на что ему заступ? — спросила я.

— Оказывается, он на том месте торф нашел. И чуть с ума не сошел от радости. Потом, правда, он приходил извиняться и целый час угощал меня разговорами о том, что нашел удобрение за полкилометра от дороги, а до этого торф возили пролеском за восемнадцать километров. У меня голова сделалась вот такая.

— Почему же? Это интересно!..

— Чего же здесь интересного!

— А как же. Сколько лошадей на другую работу освободилось. То возили…

— Ну вот, теперь вы мне станете объяснять. — Лелька улыбнулась.

— Нет, я вам объяснять не буду. А он хорошее дело сделал. И сам он хороший.

— Между прочим, о вас он иного мнения, — сказала Лелька.

— Какого?

— Посмеивается над вами.

— Чего же ему смеяться? — спросила я, и словно что-то упало внутри меня.

— Трудно сказать. Вот вы, наверное, помните, приезжал позавчера товарищ из райкома. Так вот Василий Карпович водил этого товарища в поле — пшеницу смотреть. От нечего делать и я с ними пошла. Ну, ходили они долго, я страшно устала. Наконец подошли к вашему участку, и Василий Карпович начал рассказывать о вас в комических тонах.

— Почему же в комических? — спросила я. — Он же на собраниях говорил, что хорошо работаю…

И я не слышала, что ответила Лелька, и даже, кажется, не попрощалась и только по пути домой вспомнила, что забыла книжку у Лельки на столе. Но я не стала к ней возвращаться, а пришла домой и сразу легла спать и долго тайком от мамы плакала.

А на другой день меня послали в Вологду на совещание стахановцев сельского хозяйства. Под вечер, когда я уже села в машину, чтобы ехать на станцию, подошел Василий Карпович. Он подошел прямо к дверце кабины, оглянулся, словно за ним подглядывали, и, как-то жалостно усмехнувшись, протянул мне цветок и сказал тихо:

— Надо?

— Нет, не надо, товарищ председатель, — ответила я нарочно громко, чтобы и Семка-шофер услышал. — Колючек много в вашем цветке. По хозяину и цветок.

Мы поехали. Я оглянулась в заднее окошко, но за облаком пыли Василия Карповича не было видно.

В Вологде мы пробыли четыре дня. В последний день я рассказывала о наших делах. После выступления, в перерыве, ко мне подошел тот самый дяденька из райкома, который приезжал в наш колхоз. Оказалось, он хорошо знает Василия Карповича по армии, они больше года были в одной части. Дяденька был веселый, и, когда стал рассказывать про войну, все у него получилось смешно и не страшно. А потом он пожалел, что мало пришлось побыть в нашем колхозе, а поговорить с Василием Карповичем через самоварчик (это он так сказал) так и не удалось.

— А как у Васи дома после войны? — спросил он. — Интендантство в порядке? Ложки, плошки, одежка?

Я сказала, что Василий Карпович живет неплохо, только вот мать его в войну померла, и теперь им с отцом трудно хозяйничать.

— Ну, это горе — не беда. Скоро женим парня.

— На ком?

— Вам лучше знать. Какая у вас комсомолка по три нормы в день дает? Мы с ним по полю ходили, он хлеба показывал и своим народом хвастался, так…

— А что он про нее говорил?

— Хвалил. Вообще-то он многих хвалил, но других, так сказать, прозой хвалил, а про эту чуть ли не стихами стал выражаться, чуть ли не на цыпочки вставал.

Дяденька усмехнулся и прищурился, что-то вспомнив.

— А барышня, которая с нами вместе ходила, начала от зависти свой городской платок беленькими зубками чуть не насквозь прокусывать. Ясна обстановка?

Это он сказал тихонько и медленно и так поглядел на меня, что я испугалась и не стала с ним больше говорить, а то еще поймет, чего ему понимать не следует.

У меня хватило терпенья дождаться конца совещания. Хватило терпенья спокойно ждать поезда. Но когда я сошла на нашей станции — я уже не могла искать попутную машину и поэтому пошла пешком.

До деревни я добралась к ночи. Окна нашей избы светились. Я вошла в горницу. Батя и Савельич выпивали. Мама ходила возле горки и бранилась за то, что кто-то извел весь уксус. Я не стала ничего объяснять маме, хотя уксус целый месяц пила я, и пила для того, чтобы согнать красноту с лица. Я не стала ничего объяснять, потому что мне не терпелось увидеть Василия Карповича, чтобы он не сердился за цветок.

Было уже часов одиннадцать. Итти к нему просто так было неловко, но я надумала дело.

— Ты куда? — спросила мама.

— Я сейчас вернусь. Василию Карповичу надо письмо снести.

— Нету твоего Василия Карповича, — сказал Савельич грустно и выпил.

У меня захолонуло сердце.

— Как нету?

— А так, нету. Повышение ему вышло. В район сегодня вызвали. А хороший был председатель? — Видно, уже не в первый раз за этот вечер спросил Савельич батю, и батя тоже, видно, не в первый раз ответил: — Хорош был председатель!

Я накинула платок и выбежала на улицу. Луна светила. Всю деревню было видно из конца в конец. Стояла глубокая тишина. Не брехали собаки, не шумели деревья. И ни одного человека не было на улице, словно все наши колхозники уехали в район. Я то бежала, то шла, то шла, то бежала и наконец достигла избы Савельича. Ставни были открыты. Я подошла к окну вплотную. Изнутри на меня глядела полукруглая луна, как будто спрашивая: «Чего тебе тут надо?» Из второго и из третьего окна та же луна, словно в насмешку, глядела на меня. Я подумала и прошла во двор. На крыльце, на бечевке, лениво покачивался рукомойник с носиком. С перил свисала тряпка. Я поднялась по скрипучим приступочкам и увидела на двери большой замок.

Нет, наверное правду сказал Савельич.

У меня защемило сердце. Я затворила ворота и как во сне вышла за околицу. Я прошла по шоссе, до того развилка, где Василий Карпович выговаривал мне за шесть гектаров, поднялась на пригорок и остановилась у камня, возле которого Василий Карпович пил, когда умаялся.

Со всех сторон, уходя вдаль к самому лесу, слабо шевелилась налитая пшеница. Тяжелые упругие колосья качались под слабым ветром, и тихое шуршанье, тонкий звон, мягкий свист пролетали над бескрайным полем. Серебристая лунная дорожка блестела на колосьях. И мне вдруг стало покойно и хорошо.