Анисим отдернул руку. Гриша и двое других ребят сбегали под откос. Павла Кирилловича на реке не было. Льдина с прорубью видна, но на ней нет никого. И на других льдинах никого нет. На том берегу одиноко мечется агроном.

— Что-то у меня и вовсе зрение не работает, — сказал Анисим, словно маленький, страшась понять правду. — Ленка, где он?

— Я же ему в шутку… — проговорила Лена. Она так побледнела, что на носу ее проступили веснушки.

Никто не смотрел на нее. И все сторонились ее, и стояла она одна — словно чужая. Анисим вздохнул и тоже отступил на шаг.

— Вон он! Выплывает! — зашумели в толпе.

Анисим уставился на реку. Вон что-то черное на воде, возле льдины с прорубью. Не голова ли? Голова. Павла Кирилловича голова. Вот он подплыл к льдине, забросил руку на край ее, подтянулся. Вот он старается вылезти, судорожно вскидывает локти кверху, оглядывается, видно — боится, чтобы не защемило. Эх, Павел Кириллович, растерялся ты совсем. Льдиной тебя нипочем не защемит. На воде у ней силы нету.

Несколько раз председатель пытался забраться на льдину, а потом неподвижно повис, ухватившись за край ее.

— Устал, — сказал Анисим.

Вдруг появился агроном. В руках у него была доска. Анисим заметил его только тогда, когда он очутился на льдине с прорубью. Агроном бросил доску, подбежал к председателю, схватил его за руки и вытянул из воды. Потом они долго стояли и разговаривали, как будто находились где-нибудь в районе, в кабинете. «Вы бы еще закурили», — сказал Анисим. Наговорившись, агроном и председатель спокойно пошли по льдинам, перекладывая доску с одной на другую, как мостки.

Сойдя на берег, Павел Кириллович побежал к голубеющему, словно табачный дым, лесу. Агроном устало двинулся за ним.

— К лесничихе побег, — сказал Анисим.

— Вот ведь озорница, — качая головой, заговорила Мария Тихоновна, обращаясь к Лене. — И не стыдно тебе? Чуть не погубила человека. Право, озорница. И еще смеется.

— А чего вам ругаться, — сверкнув глазами, обернулась Лена. — Прошел ведь! Беды не случилось? Не утоп?

— Еще нехватало, чтобы утоп. Искупаться в эту пору — это тебе не беда?

— Ему бы водки… — вставил запыхавшийся Гриша.

— Есть ли у лесничихи водка-то?

— Куда там! Она от водки — как черт от ладана.

— А что тебе надо? — продолжала Мария Тихоновна. — Всей деревне от тебя ни житья, ни покою. Выходила бы замуж, что ли.

— Вот Огарушек подрастет — и выйду. — И, тряхнув головой, Лена побежала к дому.

— Нет, эта и мужа зимой искупает, — сказал Анисим.

Лена ушла не надолго. Минут через десять она вернулась с бутылкой. За ней, торопливо заправляя под платок волосы, пришла мать ее, худая, но красивая еще женщина.

— А теперь кого подобьешь итти? — спросила Мария Тихоновна.

— Теперь сама пойду, — ответила Лена и побежала по откосу.

— Да что ты! — закричала Мария Тихоновна и, подбирая юбки, бросилась за ней. — Вернись, тебе говорят!

— Не тронь ее, Тихоновна, — махнула рукой мать. — Или ты ее не знаешь?

Лена ступила на лед.

— Возьми хоть жердинку, окаянная! — ругалась, бегая по берегу, Мария Тихоновна. Но Лена уже перепрыгивала через водяные щели.

Вспомнив, как далеко снесло председателя, она решила пойти наискосок, против течения. Она приметила на том берегу красный камень, на него нужно держать путь, чтобы не сбиться. Но, почувствовав ногами качанье зыбкого льда, она поняла, что смотреть на красный камень будет некогда.

Все вокруг: и берега с избами, и далекие синие холмы, и небо с высокими-высокими облаками — весь мир, казалось, поплыл куда-то назад и стал медленно опрокидываться. Голова закружилась.

«Надо было взять жердь, не задаваться», — подумала Лена.

Итти наискосок не удавалось: то и дело попадались широкие разводья. Для того чтобы пробраться на соседнюю льдину, приходилось итти кружным путем, через пять, а то и шесть льдин. Так с самого начала принялась Лена петлять то туда, то сюда, и некогда было ей оглянуться по сторонам. Она сбивалась, путалась, берег оказывался то сзади ее, то сбоку, а бабы, наверное, смотрят и не понимают, чего она мечется по реке, как давеча не понимали Павла Кирилловича.

Лена шла осторожно. В сапогах недолго и поскользнуться. Льдины были гладкие, чисто подметенные ветром, серо-зеленый пузырчатый лед мерцал, а внутри стояли ребром тонкие белые трещины.

Когда до берега оставалось примерно треть расстояния, путь пересекла длинная, метров на сто, полоса чистой воды. Несколько минут тому назад этой полосы не было. Что делать? Ждать пока льдины сомкнутся, или воротиться? Воротиться нельзя — Гришка засмеет, да и пока доберешься назад, вынесет на широкую воду, и поплывешь на ледышке в самое озеро Ильмень со своим пол-литром водки.

Лена засмеялась. Она всегда посмеивалась, когда ей делалось страшно. Подумав, она побежала против течения. В самом конце водяной полосы плыла льдина. На ней торчала палка с пуком соломы на конце. Лена добежала до льдины. Льдина огромная. Если на нее попасть, так с того ее конца до берега — рукой подать. Но до льдины метра два воды. Лена разбежалась, прыгнула изо всей силы, упала на локоть, чтобы не разбить бутылку. Она встала, хотела выдернуть палку, но до берега было уже недалеко. Пусть деревенские поглядят, что перейти можно и без палки. А если председатель искупался — сам виноват. Надо было поторапливаться. Не на панели.

У самого берега Лена спрыгнула, зачерпнув в голенища воды, и, не оглянувшись назад, побежала к лесу.

Маленькая, в два окна, избушка лесничихи Наталки виднелась за стволами. Лена обернула свою широкую юбку вокруг ног, чтобы не цепляться за мокрые кусты, и пошла напрямик к двери. Вокруг избы празднично звенела капель. На стеклах окон виднелись следы протиравшей их тряпки. На теплом, как парное молоко, поручне сушилось сморщенное белье Павла Кирилловича.

В сенях Наталка, нагнувшись, утирала подолом глаза.

— У тебя председатель? — спросила Лена.

— Здесь. — Наталка подняла широкое раскрасневшееся лицо и, тяжело дыша, сказала: — Беда тут с ним…

— А что?

— Да так. Мне на него смешно, а он серчает. Он серчает, а мне еще смешней. Ну его… Брюки просит, а где я их возьму?..

Ничего не понимая, Лена вошла в избу.

Возле затопленной печи сидел Павел Кириллович. Он был в Наталкиной блузке с короткими рукавами и в зеленой полосатой юбке.

— Наташка где? — хмуро спросил он, протягивая к огню лиловую ногу.

— В сенях, — отвечала Лена.

— Чего ее там все трясет? Ты гляди: только хмыкнешь — выгоню!

— А чего мне хмыкать! Вот я принесла вам лекарство, Мария Тихоновна велела ноги обтереть.

— Еще чего. Ноги! — сказал председатель. — Дай сюда.

За столом сидел агроном Петр Михайлович, парень лет двадцати пяти, с добрыми голубыми глазами. Подставив к кружке зеленое зеркальце, он брился. На щеке его в двух местах были налеплены тонкие бумажки.

— Здравствуйте, Петр Михайлович, — сказала Лена. — Вы чего-то нынче и здороваться со мной не хотите.

— Здравствуйте, товарищ Зорина, — сухо сказал агроном. — Вы как сюда попали?

— По председательской дорожке.

— Не побоялись?

— На такие дела она атлет, — сказал Павел Кириллович. — А где надо, там ее нету. Вот гляди, райком направил человека вправлять нам мозги. Дождались: «Красный-то пахарь» перебил нас сверху донизу. Ты знаешь, сколько комсомольцы «Красного пахаря» обещаются собрать пшеницы?

— Сколько?

— Двадцать два центнера с гектара. А ты сколько обещалась? Забыла? Шестнадцать ты обещалась. А все-таки хитрый он, седая лиса, ихний председатель, — обратился Павел Кириллович к агроному. — Проезжал назад неделю, встретил меня на дороге и выпытывать стал, как, мол, у вас, да что у вас. Ну, я и расхвастался по глупости. А он сидит, вздыхает, словно монашка, — дескать здорово, куда нам до вас… Тьфу!.. — и, снова повернувшись к Лене, продолжал: — В «Красном пахаре» две бригады высокого урожая создали и в район написали, и это их письмо включают в письмо товарищу Сталину. А нас с тобой не включают, говорят — стыдно включать. Ты, секретарь комсомольской организации, понимаешь, стыдно! Вы, комсомол, на переднем крае должны быть. Верно, Петр Михайлович?