А композитор, мельком взглянув на дирижера, кивнул головой — хорошо или плохо, понимай, как знаешь — и промолчал. Маэстро Верди был скуп на похвалы. Это заметили многие. Но Каваллини не был ни честолюбив, ни обидчив. Он улыбнулся и сказал оркестру:
— Маэстро доволен. Благодарю вас, синьоры!
Действие на сцене кончилось. Актеры сразу разошлись по своим уборным. Всем хотелось отдохнуть. Репетиция была утомительной. Кое-кто ворчал: говорили, что композитор не в меру требователен.
— Требователен не по рангу, — говорили некоторые оркестранты. Но таких недовольных было немного. Большая часть исполнителей и в хоре и в оркестре воспринимала музыку новой оперы с энтузиазмом и готова была репетировать столько, сколько композитор найдет это нужным.
— Антракт, — сказал Мерелли.
На сцене шел стук и треск. Маневрировала целая армия рабочих. Убирали одни декорации, ставили другие.
— Идемте, — сказал Мерелли. Они перешли в гостиную позади ложи. Импресарио закурил сигару. Пазетти молчал.
И тут в гостиную вошел Тривульци. Он вошел с опаской, извиваясь и как-то боком.
— А, — сказал он, улыбаясь не без злорадства. — А, синьор импресарио, вот вы где! А вас ищут, ищут… Там, знаете ли, скандал!
Он изогнулся вперед и приглашающим жестом указывал обеими руками в сторону двери. И стал рассказывать со множеством отступлений и не относящихся к делу подробностей, как синьора Беллинцаги увидела костюмы («костюмчики» — подчеркнуто насмешливо говорил Тривульци), которые ей подобрали в костюмерной мастерской для роли Фенены. И как увидев эти «костюмчики», она «вскрикнула диким голосом и — хлоп, знаете ли, в обморок». А придя в себя, содрала «костюмчики» с вешалки, бросила их на пол и стала рвать их и топтать ногами. «Месила их, как тесто!» — сказал Тривульци. И когда заведующая костюмерной мастерской, почтенная синьора Арати, попыталась было спасти то, что осталось от трудов лучших ее мастериц, «эта ведьма Беллинцаги» сгребла, знаете ли, с пола всю кучу шелка, тюля и блесток и насильно напялила все это на голову синьоре Арати. И вдобавок еще прихватила с туалета фарфоровую вазу и банку с румянами — предметы тяжелые и легко бьющиеся — и запустила их бедной синьоре Арати в лицо. Страшное дело, какая ведьма!
Но бог, который видит все, бог, мол, не без милости, он сделал так, что эти тяжелые и опасные снаряды, пущенные преступной рукой синьоры Беллинцаги, не изуродовали, а только слегка задели лицо синьоры Арати. Но все же сейчас несчастная женщина лежит с окровавленной щекой и не может встать, и кровь капает и капает на костюмы Фенены, вернее, на то, что от них осталось, а Беллинцаги, эта ведьма, бьется в истерике, да так, знаете ли, бьется, что четыре костюмерши не могут с ней справиться, и она, того гляди, вырвется у них из рук. И тогда… — Тривульци схватился за голову.
Мерелли и Пазетти молчали. Тривульци ждал.
— Ужасно, ужасно! — счел долгом сказать Пазетти.
Мерелли пожал плечами. Тривульци поднял кверху сухой и длинный указательный палец. Палец слегка дрожал.
— Скандал! — сказал он мрачно. И повторил еще мрачнее, четко скандируя каждый слог — Скандал! Эта Беллинцаги вопит на весь театр. Я, говорит, не виновата в том, что я красавица. Меня, говорит, хотят нарядить в тряпье, чтобы я, говорит, не затмила Стреппони. Но, говорит, этого не будет. Не на таковскую напали. Я, говорит, все, все знаю…
Тривульци закашлялся, точно поперхнулся невыговоренным словом, и сделал паузу, как опытный актер, желающий произвести особо сильное впечатление. Выражение лица у него было двойственное. Рот слащаво улыбался, глаза смотрели пытливо и злобно. Можно было подумать, что он знает нечто, никому не известное, но весьма существенное, нечто, от чего зависит покой и благополучие многих людей и в первую очередь импресарио.
Тривульци замолчал, но продолжал стоять с поднятым пальцем. Палец слегка дрожал.
— Ах, ужасно, ужасно! — счел долгом еще раз повторить Пазетти. И прибавил сочувственно: — С ума можно сойти!
Мерелли, не спеша, вынул изо рта сигару и зевнул.
— Ну, ну, не так это все страшно. В нашем деле и не то бывает. Мне не привыкать. — И он передернул плечами, как бы сбрасывая с них воображаемую тяжесть. — Ах-ха-ха, — он опять зевнул и повернулся к Тривульци. — Опустите-ка палец, любезный. И скажите там, что я сейчас буду.
Тривульци попятился к двери, раскланиваясь до самой земли. Он склонялся так низко, что длинные прямые космы волос касались ковра, которым был устлан пол гостиной. Поклонившись, он выпрямлялся и вытягивался во весь рост. Затем снова мгновенно сламывался пополам не хуже любого акробата, и волосы его опять касались ковра, и он, пятясь спиной, отступал к выходу.
Он скрылся как-то неожиданно, не закрыв за собой двери. Из коридора потянуло холодом.
— Надо идти, — сказал Мерелли. Он казался равнодушным, но в голосе его слышалась досада. — А вы, друг мой, переходите в ложу. Сейчас начнем второе действие. Кстати сказать, великолепное действие. Первая картина почти целиком посвящена Абигайль. Синьора Стреппони бесподобна. Драматическая артистка необычайного обаяния. И неподражаемая певица. — Мерелли явно рисовался искусно наигранной непринужденностью своих суждений о Джузеппине Стреппони. Это был старый, хорошо испытанный прием. Этим он вводил в заблуждение людей наивных и легковерных. Пазетти, конечно, не принадлежал к их числу. Но и в его присутствии Мерелли считал нужным разыгрывать принятую им на себя раз навсегда роль: роль импресарио, добродушного и бескорыстного почитателя таланта Джузеппины Стреппони. И он прибавил нарочито небрежно:
— Опера и написана, между нами говоря, для Джузеппины Стреппони.
— И для Ронкони, — сказал Пазетти. Ему было приятно щегольнуть своей осведомленностью.
— Да, и для Ронкони, — нехотя согласился Мерелли. Он лениво поднялся с дивана. — Иду, — сказал он. — Ничего не поделаешь! Надо утихомирить эту Беллинцаги. Ей сейчас выступать. А вы, друг мой, пройдите в ложу и, ради бога, не показывайтесь в фойе, прошу вас.
Пазетти вытащил из жилетного кармана часы, большие золотые часы с боем. На тонкой цепочке висели брелоки: золотая туфелька и странной формы бирюзовый амулет. Пазетти надавил пальцем пружину. Крышка, украшенная жемчугом, щелкнув, отскочила. Часы заиграли; звуки были нежные, тихо звенящие, точно кто-то осторожно постукивал хрустальной палочкой по стенке бокала. Пазетти осторожно разглядывал циферблат.
— К сожалению, — сказал он, — я не смогу остаться. Меня ждут у графини Маффеи.
Это была выдумка. У графини Маффеи Пазетти не ждали. Но он счел эту выдумку самым благовидным предлогом, чтобы уйти из театра.
— Пусть ждут, — сказал Мерелли, — Оставайтесь! Вы не пожалеете об этом, уверяю вас.
— Не могу, — сказал Пазетти, — я обещал.
— В таком случае, ничего не поделаешь, — сказал Мерелли. — Не смею вас задерживать. Возьмите, по крайней мере, мою карету. Кучер ждет под портиком. Дождь льет, как из ведра. Ничего не стоит схватить насморк.
— Благодарю вас, — сказал Пазетти, — надеюсь уберечься.
Импресарио, посвистывая, ушел за кулисы.
На сцене уже установили декорации ко второму действию. Пазетти мельком взглянул на них, проходя по коридору мимо двери, открытой в зал. Он торопился. Ему не терпелось удивить друзей и знакомых рассказом о том, что он уже видел новую оперу, оперу, о которой в городе так много говорят, но о которой никто толком ничего не знает. В кафе идти не хотелось. В такую погоду неизвестно кого там встретишь. И он решил ехать к графине Маффеи, хотя полчаса назад не думал об этом. Он был вхож в дом Маффеи, бывал там не раз и был уверен, что в этот час (было начало десятого) он застанет у Клары если не многочисленное, то уж несомненно избранное общество. И он заранее предвкушал удовольствие всласть порисоваться перед этим обществом. Он наметил себе определенный план действий. Сначала он постарается всех без исключения заинтриговать, а затем, когда всеобщее любопытство будет возбуждено до крайности, он небрежно, как бы невзначай, скажет, что был сейчас в Ла Скала на репетиции «Навуходоносора». Ха-ха! Вот это ловко! То обстоятельство, что он видел и слышал только первое действие оперы, нимало его не смущало.
