И вдруг все остановилось. На сцену, спотыкаясь и задевая за декорации, выбежал Басси.
— Стойте! Стойте! — Он, казалось, обезумел. — Свет! Свет! — Он вопил неузнаваемым, истошным голосом: — Убийцы! Зарезали! — И грозил кому-то кулаками, и рвал на себе волосы, и посылал страшные проклятия куда-то наверх, на осветительные мостики. — Еще раз выход Навуходоносора! Еще раз! Навуходоносор, входите снова! Повторяем!
— В чем дело? — спросил Ронкони. Он был очень недоволен и не двигался с места.
— Свет! — закричал Мерелли из ложи. — Что за черт! Заснули они там, что ли?
И тогда сверху, с невидимого осветительного мостика, появился и прорезал полумрак заднего плана сцены яркий белый луч. Он поблуждал немного но сценическому пространству, задел сначала колонну, затем группу женщин, поблуждал еще и наконец, выхватив из общей сценической картины одного Ронкони, остановился. Свет был до чрезвычайности яркий и ослепительно белый.
— Еще раз выход Навуходоносора! — кричал Басси. — Без музыки!
Выход повторили несколько раз. Ронкони появлялся у входа в храм, и белый луч безошибочно охватывал его фигуру.
— Браво, браво! — приговаривал Пазетти. — Эффектно донельзя!
Действие на сцене возобновилось. Басси, вытирая шею и лицо платком, скрылся за кулисы.
Снова на авансцене появился композитор. Предстоял трудный ансамбль, секстет солистов с хором.
— Этот луч, — сказал Пазетти, — великолепно! Эффектно в высшей, степени!
Мерелли самодовольно улыбался.
— Изобретение сэра Томаса Друммонда, — сказал он, — знаменитого инженера и моего покойного друга.
Последнее Мерелли приврал. Он никогда не встречался с сэром Томасом Друммондом.
— Сэр Томас, — продолжал Мерелли, — изобрел лампу для маяка, я же применил эту лампу на сцене. И вот, пожалуйста: результаты перед вами!
И Мерелли широким театральным жестом показал на сцену. Он говорил подчеркнуто медленно, невозмутимо и с английским акцентом. Возможно, что в эту минуту он вообразил себя англичанином и изобретателем.
Пазетти, посмеиваясь, смотрел на импресарио.
— Браво, — сказал он, — эффектно донельзя. Как это у вас получается?
Это было совсем неожиданно. Пазетти узнал — и был этим ошеломлен, — что чудесный белый луч получается в результате накаливания извести пламенем, состоящим из смеси водорода с кислородом. Так объяснял происхождение луча Мерелли и говорил об этом, как об явлении самом обыкновенном. А Пазетти смотрел на него недоумевая, как на сумасшедшего, и повторял скороговоркой:
— Помилуй бог, помилуй бог, что вы такое говорите! Смесь водорода и кислорода — это же гремучий газ!
Мерелли не спорил и не отрицал очевидности:
— Да, да, конечно. Такая смесь — это гремучий газ. Но в данном случае это совсем не страшно.
Импресарио старался успокоить Пазетти. Инженер — любитель музыки изменился в лице. В ложе было полутемно, но Мерелли заметил это.
— Кислород и водород подаются из двух самостоятельных баллонов, — говорил Мерелли, — идут по отдельным трубкам и соединяются только перед самым выходом из горелки. Так что ничего опасного в этом соединении нет. К тому же осветитель, орудующий этим светом, человек пожилой и опытный, один из самых опытных осветителей театра. Я доверяю, как самому себе, — сказал импресарио.
— Но, черт возьми, — взвизгнул Пазетти, — как же он управляется с таким опасным аппаратом, этот ваш хваленый осветитель?
И тут Пазетти узнал, что осветитель ходит по мостикам и машинным галереям и аппарат со светом укреплен у него на груди, а баллоны с водородом и кислородом подвешены сзади, у него за спиной.
Трудно представить себе, — говорил Мерелли, — до чего это гениально, остроумно, просто и портативно. Мой осветитель поворачивается направо и налево, и движениями корпуса он направляет луч света на определенную часть сцены или на одного определенного актера — вы сами видели сейчас, как это делается, а руками — они у него свободны — он регулирует положение аппарата и работу горелки.
— Черт знает что! — закричал Пазетти. Он был так напуган, что забыл, где находится и заговорил громким голосом.
— Тише, тише! Что вы! — остановил его Мерелли.
— У вас по мостикам ходит живой взрывчатый снаряд, — шипел Пазетти. — Да мы все в любой момент можем взлететь на воздух. Понимаете вы это или нет?
— Пустяки, пустяки, что вы! — отмахивался Мерелли. — Никакой опасности нет, уверяю вас. У меня очень опытный и осторожный осветитель.
— При чем тут осторожность? — громким шепотом говорил Пазетти, — Осторожность ни при чем. Он же человек, ваш осветитель, мало ли что с ним может случиться — ну, закружилась голова или какое-нибудь другое недомогание, он может споткнуться, упасть, что тогда?
— Ну, зачем же ему падать? — Мерелли пожимал плечами. Теперь он жалел о том, что похвастался Пазетти новым осветительным прибором. «Вот трус!» — думал импресарио.
Пазетти никак не мог успокоиться. Он был не на шутку перепуган.
— Это недопустимо, — повторял он, — недопустимо! В это должна вмешаться полиция!
— Полиция? — с явной насмешкой протянул Мерелли. — Если хотите знать, то сам начальник полиции, наш милейший кавалер Торрезани-Ланцфельд, выразил мне благодарность за применение этого аппарата на сцене.
— Ну уж не знаю, — сказал Пазетти, — не знаю. Позволю себе усомниться в этом.
Но в том, как он сказал это, уже не чувствовалось прежней уверенности. Достаточно было одного упоминания имени Торрезани, чтобы изменить точку зрения Пазетти на любой предмет. Мерелли отлично понял это.
— Я получил благодарность, — повторил он. И для большего эффекта прибавил: — Клянусь честью!
— Ну, что ж, — сказал Пазетти, — рад за вас. — И, помолчав, добавил: — Вы эту благодарность безусловно заслужили.
На сцене репетировали финал первого действия. Пазетти посмотрел в партер. Там было заметно движение. Слушатели перешептывались, громко вздыхали. Люди в партере были, по-видимому, сильно взволнованы тем, что происходило на сцене. Пазетти наклонился к Мерелли.
— Кто это здесь?
— Не спрашивайте! — импресарио махнул рукой. — Беда с этим народом! Здесь все. Все наши служащие. Все цеха. Все мастерские.
— Неужели? — Пазетти оживился. — Это разрешается?
— Нет, — сказал импресарио, — это запрещено. Но они сошли с ума от этой музыки. Бросают работу и бегут слушать. Все! Портнихи и сапожники, столяры и пиротехники, парикмахеры и ламповщики, кружевницы и билетеры, машинисты и цветочницы. Всех не перечислишь. Даже чистильщики сапог, даже жестянщики! Никого не удержишь в мастерской. Приходится с этим мириться.
— Не пробовали штрафовать? — спросил Пазетти.
Мерелли тихо свистнул.
— Дорогой мой, нельзя же оштрафовать весь персонал театра. Тут не одна сотня людей.
— Ну конечно, — сказал Пазетти.
Они замолчали. Пазетти слушал очень внимательно, недоумевал и почти против воли наслаждался. Он находил музыку неизящной и подпадал под ее чары. «Что за черт» — думал он.
И вдруг под самым барьером ложи какой-то восторженный юношеский голос сказал:
— Ах, ах, ах, ну до чего же это хорошо!
И другой, не такой молодой, но не менее взволнованный голос ответил:
— Дьявольски здорово!
И оба радостно засмеялись.
— Они с ума сошли от этой музыки, — сказал Мерелли.
— Вы знаете, они правы, — сказал Пазетти, — в ней что-то есть!
На сцене повторяли финал первого действия. Композитор был недоволен.
— Не получается, не получается! — говорил он Каваллини. — Тянут, тянут! — Каваллини был терпелив и неутомим. Он говорил оркестру:
— Еще раз, синьоры! Прошу! — И поднимал руку.
И опять солисты подходили к рампе, и опять хор живописно группировался за ними, и опять начиналась музыка. Эту музыку повторяли еще и еще. Повторяли до тех пор, пока финал не пронесся вихрем, громовым раскатом, пока он не стал лавиной нарастающей звучности.
И только тогда Каваллини опустил руку и спросил: «Теперь хорошо, маэстро?» И все с волнением повернулись к композитору и ждали, что он скажет.