Мерелли хохотал раскатисто и безудержно.

— А я собирался сделать совсем другое. Я думал для твоей оперы выпустить отдельную афишку, так, неожиданно, к концу сезона. Думал я порадовать публику такой афишкой, объявлением о новой опере. Хотел, чтобы было возбуждено любопытство, чтобы публика сразу заинтересовалась этой неожиданной новой оперой. Вот чего я хотел! И все для тебя! А ты сразу грубить и ругаться! Как это умно и рассудительно! Ты мне не доверяешь, а сам ни капельки не разбираешься в делах. Ничего не понимаешь! Посидел бы ты на моем месте, хотел бы я на это посмотреть!

Басси торопил Мерелли.

— Идемте, идемте, вас ждут!

И, уже уходя, импресарио через плечо крикнул композитору:

— В общем, я твою оперу поставлю, будь на этот счет спокоен. И афишу я выпущу на днях. Пусть будет по-твоему. Только уж извини, ни новых костюмов, ни новых декораций — ничего этого не могу. Ни под каким видом! Ничего нового! Только то, что найдется на складе.

Верди согласился сразу. Декорации, костюмы — все это казалось ему несущественным. Лишь бы опера была поставлена.

Двадцать четвертого декабря, в пятницу, появилась обещанная Мерелли афиша. Это был большой лист белой бумаги, без обычной виньетки и распластанного двуглавого орла. На этом листе крупными, издалека видными буквами было напечатано объявление о «Навуходоносоре»:

И под этим была большая лира, окруженная замысловатым орнаментом. Это изящное и вместе с тем бросающееся в глаза объявление было напечатано в лучшей городской типографии у Гаспара Труффи.

Итак, Мерелли сдержал слово. Объявление о новой опере привлекало к себе внимание публики. И хотя имени композитора на афише не было, Верди знал теперь совершенно точно, что «Навуходоносор» будет поставлен в карнавальном сезоне. Этого было достаточно.

— Понимаешь, — сказал композитору Мерелли, — это совсем не плохо, когда на афише нет имени композитора. Это сразу заинтриговывает. Кто же композитор? Спрашивают друг у друга. Стараются разузнать. Ломают над этим голову. Строят догадки. Кто бы это мог быть? Никто этого не знает. Носятся какие-то слухи. Это очень подогревает интерес к опере, уверяю тебя. А имя Солеры вызывает доверие, он популярен, Солера, он любим публикой, вот уже два года, как он проходит с неизменным успехом. Ну, а о тебе напоминать сейчас не так уж выгодно, поверь моему опыту!

Премьера «Навуходоносора» была назначена на девятое марта. Репетиции в фойе для артистов начались двадцать седьмого февраля, и накануне этого дня первый репетитор хора, Антонио Каттанео провел с хористами две спевки.

Когда Верди пришел в театр, до начала репетиции оставалось семь минут, но все, кому предстояло участвовать в этой репетиции, были уже в сборе. Служащие в театре Ла Скала подчинялись строжайшей дисциплине. Оркестр и хор должны были являться в театр за четверть часа до начала как репетиции, так и спектакля, и время прихода каждого артиста отмечалось табельщиком, мимо будки которого проходили все без исключения.

Композитор вошел в фойе и сел в угол, спрятавшись за колонну. Он вошел бесшумно и никто его не заметил. Хористы сидели в глубине зала на деревянных скамьях — с одной стороны мужчины, с другой — женщины. Мужчины тихо переговаривались, женщины зевали и кутались в платки и шали. В фойе было не топлено.

Солисты вошли в фойе все вместе: Джузеппина Стреппони и Джорджо Ронкони, синьора Беллинцаги — Фенена, тенор Миралья и бас Деривис. Солисты были, по-видимому, неприятно удивлены тем, что композитор не вышел к ним навстречу. Синьора Стреппони искала его глазами по всему фойе, а Ронкони своим прекрасным, густым и звучным голосом громко спросил:

— Позвольте, позвольте, а где же наш маэстро? — И в вопросе его слышалось недовольство.

Тогда композитор вышел из своего угла и пошел по направлению к группе собравшихся артистов. И пока он шел по блестящему паркету в противоположный конец фойе, все собравшиеся без всякого стеснения рассматривали его с головы до ног. Это было очень неприятно. Он дошел до того места, где стояло чембало, и поклонился. К нему тотчас обратился Антонио Каттанео.

— Маэстро, — сказал он, — хористы театра Ла Скала с удовольствием разучили хоры в вашей опере. Замечательные хоры. Звучат грандиозно.

Композитор поклонился. Хористы улыбались. Улыбалась и синьора Стреппони. Она была очень оживлена. Два дня назад она вызвала композитора к себе и прошла с ним свою партию. Она пела все наизусть, с неподдельным увлечением и до чрезвычайности выразительно. Она умела работать и вживалась в роль необыкновенно осмысленно и проникновенно. Работая, она преображалась. Композитор не узнавал ее. Глаза ее блестели, щеки покрылись румянцем.

— Я много думала над ролью, — говорила она, — и чем больше думала, тем больше увлекалась. Но я очень боюсь ввести в свою партию что-либо не соответствующее вашим намерениям, маэстро. Я очень старалась понять все как следует, и теперь вы должны сказать, удалось ли мне это.

И она напевала и наигрывала отдельные места из своей партии и, как послушная ученица, заглядывала ему в глаза и спрашивала:

— Так, маэстро? Верно ли я поняла? Нравится ли это вам? А здесь? — И показывала какое-нибудь другое место. — Она представляется мне очень сильной, эта Абигаиль, очень сильной и многогранной, эта рабыня, мечтающая о царской короне. Она умна, властолюбива, жестока, коварна и обаятельна. А как в последней сцене? Мне кажется, она должна быть совсем другой — несчастной девушкой с разбитым сердцем. Она должна вызывать сочувствие, не правда ли? Так ли я поняла роль, маэстро? — И синьора Стреппони смотрела на композитора внимательно и серьезно своим чуть-чуть слишком пристальным и напряженным взглядом и казалась не избалованной примадонной, а послушной ученицей, ожидающей указаний учителя.

Но композитор не мог сказать ей ничего существенного. Он удивлялся ее уму и ее взыскательности и строгости к себе, и восхищался ее голосом — таким неслыханно выразительным, с таким редким для сопрано грудным тембром, и восхищался ее вокальным мастерством, которое поистине казалось безграничным. И думал о том, что лучшей исполнительницы для роли Абигаиль ему не найти.

До начала репетиции оставалась одна минута. Хористы перестали разговаривать. В фойе стало тихо. Слышно было, как ливень потоками льет по окнам. Синьора Беллинцаги наклонилась к тенору Миралье.

— Возмутительно! — зашептала она. — Мы все простудимся. Разве можно репетировать в нетопленном фойе? Я буду жаловаться!

Тенор Миралья так берег голос, что не отвечал ни слова. Только кивал головой и улыбался.

Джузеппина Стреппони мельком взглянула на синьору Беллинцаги. Синьора Стреппони не чувствовала холода. Свою роскошную, вышитую цветами и сказочными птицами шаль она повесила на спинку кресла.

Вошел Эудженио Каваллини с партитурой под мышкой. «Надо очень точно установить темпы, маэстро, — сказал он композитору. — Репетиций с оркестром будет всего три; из них третья — генеральная.»

Джованни Байетти сел за чембало. Он был вторым концертмейстером и заменял маэстро Паниццу, когда тот был нездоров. Эудженио Каваллини хотел, чтобы композитор вместе с ним смотрел в партитуру, но Верди сел за чембало рядом с Байетти. Репетиция началась ровно в девять. Хор пел по нотам, но звучность была отличной. Из солистов только одна синьора Стреппони знала свою партию наизусть. Ронкони не поднимал глаз от нотной тетради, которую держал в руках. Он еще не мог оторваться от привычных путеводных знаков. Синьора Беллинцаги выучила свою партию очень чисто и добросовестно, и только один Деривис чувствовал себя неуверенно и плохо знал музыкальный текст, особенно в ансамблях. Он приехал только накануне и еще не успел позаняться с репетитором. И теперь он старался как можно внимательнее следить за своей партией и пел вполголоса. Композитор смотрел на него с плохо скрываемой неприязнью. Что если он провалит роль Захарии, этот Деривис? Это было бы тем более обидно, что внешние данные артиста не оставляли желать ничего лучшего. Он был молод и очень хорош собой, бас Деривис, с большими выразительными глазами и величественной осанкой, и голос у него был мягкий и мощный.