Ронкони улыбнулся.

— Не улыбайтесь, пожалуйста! Вы должны мне верить. У вас в репертуаре никогда в жизни не было такой роли. Подумайте! Образ шекспировской силы. Трагедийный образ. И первый выход верхом на коне. Это тоже что-нибудь да значит!

— Да я не спорю, — сказал Ронкони. — Роль хороша и эффектна. — Он, видимо, колебался. — Вот, что я сделаю, — сказал он, — сообщу Мерелли, что не хочу петь в опере Нини. Кстати сказать, она мне не по душе. И вместо оперы Нини исполню Навуходоносора.

— О, прекрасно, — сказала синьора Стреппони, — прекрасно, прекрасно! Сегодня же надо поговорить с импресарио. Маэстро, ваша опера будет обязательно поставлена. Я уезжаю через два дня и Ронкони тоже. Но за эти два дня все будет обусловлено. Сегодня же поговорим с импресарио.

Синьора Стреппони была очень оживлена и полна решимости.

Композитор возвращался домой пешком. Пазетти поехал проводить синьору Стреппони. Она сказала на прощание: «Вы написали чудесную оперу, маэстро. Передайте это от моего имени импресарио. Впрочем, я сама сегодня же скажу ему об этом».

Композитор чувствовал себя счастливым, по безмерно усталым. «Навуходоносор» будет поставлен в карнавальном сезоне. Теперь в этом не было никаких сомнений. Он завтра же зайдет к Мерелли и скажет, что Джузеппина Стреппони согласна петь в его опере. Он чувствовал себя безмерно усталым и шел с трудом. Ноги казались ему свинцовыми, и он часто спотыкался и один раз даже чуть не упал. Он поглядывал на широкие тумбы, врытые в землю у ворот домов, и думал, что хорошо было бы остановиться, присесть на такой тумбе и дать телу немного отдохнуть. Он с утра ничего не ел и был голоден. Клавир «Навуходоносора» больно оттягивал ему руку.

Он думал сократить путь к дому и пошел напрямик через соборную площадь. На площади было очень людно. Народ вереницей тянулся к собору. Там шла вечерня. Когда он проходил мимо собора, зазвонили колокола. Многие женщины на площади становились на колени. Они опускались прямо на пыльные каменные плиты и, склонив голову на сложенные руки, шептали молитвы.

Он немного прибавил шагу. И в это время воздух вздрогнул, точно от далекого взрыва, и через минуту опять и опять. Он понял, что это пальба из орудий. Фельдмаршал Радецкий хорошо знал силу артиллерии. Учебная стрельба проводилась часто.

И композитор неожиданно вспомнил, как он возвращался от Массини четыре года назад. С клавиром «Оберто», Возвращался усталый и огорченный. Он вышел на соборную площадь, и так же, как сегодня, воздух вздрогнул, точно от далекого взрыва. И все время, пока он быстрым шагом двигался к дому профессора Селетти, пушечные залпы разрывали воздух, точно туго натянутую плотную ткань, и сотрясали стекла, и громовым эхом прокатывались по улицам.

Он вернулся тогда на улицу Санта Марта озабоченный и проголодавшийся. Дверь в комнату, где они с Маргеритой провели ночь, была закрыта изнутри, и он с силой дернул за ручку. В комнате засмеялись, и зашуршали шелковые юбки, и он услышал быстрые-быстрые шажки и веселый голос синьоры Селетти: «Сейчас, сейчас, одну минуточку терпения, сейчас, сейчас…», — и приглушенный смех, и взволнованный шепот, и что то упало и звякнуло об пол.

И так как он был озабочен и проголодался, и ему было не до шуток, то он, стоя за дверью, все время тянул за ручку и нетерпеливо барабанил пальцами но узорчатой дверной филенке.

А синьора Селетти из-за двери говорила благодушно и вразумительно — тоном, каким взрослые обычно уговаривают капризничающих детей: «Ну, ну, сейчас, сейчас, одну минуточку терпения». А потом ему открыли, и в комнате было солнце, и Маргерита поднялась со стула, на котором сидела лицом к зеркалу, и пошла к нему навстречу. А синьора Селетти шла сзади и улыбалась, и смотрела на нее, как бы любуясь и гордясь чем-то.

На Маргерите было самое лучшее праздничное платье из шуршащего черного шелка и мантилья, в руках она держала веер и перчатки. И хотя все эти вещи он знал очень хорошо и видел их не раз, но почему-то внешность Гиты показалась ему в тот день какой-то необычной. А синьора Селетти стояла сбоку и приговаривала:

— Так, так, так, маэстро, любуйтесь, любуйтесь! Ах, что за волосы у синьоры Маргериты! Никогда в жизни не видела ничего подобного! Это же чистое золото! — И говорила назидательно: — Надо немножко следить за модой, дорогая моя. Вам эта прическа — чудо, как к лицу!

Гита спросила:

— Тебе не нравится? — И у нее был сконфуженный и огорченный вид.

А он не знал, что сказать, чтобы не обидеть ее, но он был очень смущен и недоволен. Ему казалось, что Гиту подменили. Он не узнавал ее. Эта новая модная прическа была высоким и сложным сооружением из завитых и искусно уложенных локонов. Она была очень пышно взбита спереди и по бокам и закрывала уши. И на голове Гиты она казалась неестественной и ненужной. Она никак не сочеталась с выражением лица Гиты — таким милым и задумчивым. Она казалась театральной — эта прическа, она казалась бутафорской, она казалась париком венецианской куртизанки.

— Тебе не нравится? — опять спросила Гита. И это почти уже не было вопросом. Она уже знала, что ему не нравится и, кажется, была готова заплакать.

И тогда он сказал:

— Я еще не знаю, я не привык видеть тебя такой, мне еще надо привыкнуть.

— Не слушайте маэстро, синьора Маргерита, дорогая моя, — сказала синьора Селетти. — Берите жену под руку, маэстро, и пройдитесь с ней по городу.

И он тогда не сказал, что голоден, а взял Гиту под руку, и они вышли на улицу. И ему сразу стало хорошо на душе, оттого, что Гита была с ним, и он посмотрел ей в глаза и сказал:

— Ну, в общем, она ничего, знаешь, эта твоя прическа.

А Маргерита засмеялась так нежно и весело, как она уже давно не смеялась, и сказала:

— Я тоже так думаю. Теперь она ничего. — И посмотрела на него и опять засмеялась. Потому что, выходя из дома, она накинула на голову черный шелковый шарф и заколола его так, что волос совсем не было видно. Только немного спереди.

Им было очень хорошо вдвоем. Всегда было хорошо, а в тот день как-то особенно. Они шли, взявшись под руку, по людным улицам и вышли к собору. И тогда, как и сегодня, звонили колокола и палили пушки.

Композитор незаметно для себя прибавил шагу. Теперь он шел быстро и не чувствовал усталости. Орудийные залпы по-прежнему разрывали воздух. Ему казалось, что он идет к дому профессора Селетти и сейчас увидит Маргериту и расскажет ей, что синьора Стреппони согласилась петь в его опере и «Навуходоносор» пойдет в карнавальном сезоне в Ла Скала.

Он уже далеко отошел от собора. На улицах было пустынно. Вечерело. Небо вверху было светлым, но внизу, на узких улицах темнота наступала быстро.

Композитор торопился. Из-за угла навстречу ему вышел какой-то человек. Он шел, покачиваясь, танцующей походкой, и размахивал руками, точно повинуясь ему одному известному ритму. Поравнявшись с композитором, он неожиданно шагнул в сторону. Композитор не успел посторониться. Прохожий чуть не сбил ого с ног. Он был еще не старым человеком, этот прохожий, и от него одуряюще пахло молодым вином.

Композитор остановился. Он не узнавал улицы, по которой шел. Как он попал сюда? Он огляделся. И вдруг понял, что идет по направлению к улице Сайта Марта. По направлению к дому профессора Селетти…

Учебная стрельба все еще продолжалась, только теперь залпы слышались реже и звучали глуше.

Композитор повернул обратно. Он шел по незнакомой улице. С правой стороны был дом с глубокой сводчатой галереей. Он зашел гуда. В галерее помещались какие-то склады. Они были закрыты. На железных засовах висели тяжелые замки. Под низкими сводами было совсем темно.

Композитор прислонился к стене. Он чувствовал себя безмерно усталым. Сердце его билось тяжело и неровно. Голову точно стянуло обручем. Он прижался лбом к каменной колонне. Крепко, двумя руками держал клавир «Навуходоносора». Так он простоял долго. Камень был гладкий и очень холодный, и ему стало казаться, что холод проникает в сердце. Он перестал слышать тяжелые удары. Боль, точно обручем стягивавшая голову, отпустила его. Теперь он чувствовал непреодолимую слабость. Это было очень приятно. Такая внезапная тишина и успокоение. Не надо думать, не надо бороться. Все уплывало куда-то вдаль. Нет ни прошлого, ни настоящего. Сознание сковывало холодом. Тишина и успокоение. Ему казалось, что он тихо засыпает.