И когда он представил себе, что она может сейчас взволнованным голосом и даже со слезами на глазах сказать ему несколько привычно «прочувствованных» слов по поводу смерти детей и смерти Маргериты, он почувствовал, что может страстно и непреодолимо возненавидеть ее за это.
А так как он этого не хотел, потому, что от нее зависела судьба его оперы, то он смотрел на нее в упор и мысленно говорил: «Не надо, не надо, не надо!»
А синьора Стреппони действительно готова была заплакать от жалости. Она смотрела на него и думала: «Так изменился. Неузнаваем. Был такой славный, не похожий на других, угловатый и серьезный. А теперь — неузнаваем. Точно двадцать лет прошло. Как худ! Одни кости. И глаза мученика».
Синьоре Стреппони хотелось сказать ему что-нибудь очень ласковое, очень нежное. Но она не находила подходящих слов. Она чувствовала себя робкой и неуверенной. Нет, нет, она ничего не скажет!
Она коротко вздохнула, как вздыхают наплакавшиеся дети, и сказала: «Садитесь, пожалуйста», — и сама села в кресло, и сложила руки на коленях, и приготовилась слушать. Голос у нее был такой же тихий и чуть-чуть хрипловатый, как и раньше. Пазетти опустился на низкий табурет, почти у ног синьоры. Он поставил цилиндр на пол и бросил в него перчатки. Композитор вздохнул с облегчением. У него перестало больно сжиматься сердце. Он был очень благодарен Джузеппине Стреппони.
— Итак, сей раскаявшийся грешник написал оперу, — начал Пазетти все тем же нарочито приподнятым тоном.
Но синьора Стреппони сразу перебила его:
— Прошу вас, маэстро, — сказала она, — покажите!
Она действительно очень изменилась. По крайней мере, во внешности. Она уже не выглядела девочкой, как три года назад. Она заметно пополнела, особенно в лице, но продолжала оставаться стройной. На ней было шелковое платье в мелкую полоску, белую и бледно-зеленую. Пышная юбка и гладкий лиф, а вокруг шеи отложной воротничок. И никаких драгоценностей. Никаких украшений. Ни на шее, ни на руках.
— Надо открыть рояль. — Джузеппина Стреппони посмотрела на Пазетти. Пазетти вскочил с низкого табурета и бросился к роялю. Композитор развязывал тесемки на папке с клавиром. Синьора Стреппони не взяла нотную тетрадь из рук Верди, как это было три года назад. Композитор поставил клавир «Навуходоносора» на пюпитр. Прежде чем Пазетти успел ей помочь, синьора Стреппони придвинула себе стул.
— Садитесь, маэстро! — сказала она. — Расскажите содержание вашей оперы.
Композитор стал рассказывать. Синьора Стреппони слушала очень внимательно. Взгляд ее был пристальный и чуть-чуть напряженный. Потом Верди стал играть. Синьора Стреппони смотрела в ноты. Она сидела так близко, что композитор, играя, боялся задеть ее локтем. Потом она встала и вполголоса стала напевать свою партию. Она пела совершенно чисто и ни разу не ошиблась в ритме. Она наклонялась над его плечом и внимательно следила за музыкальным текстом. Иногда она подымала руку и проводила ладонью по гладким волосам. От нее исходил очень тонкий, еле уловимый аромат лесной фиалки.
Когда он кончил первое действие, она только сказала: «Дальше!» — И продолжала стоять и внимательно смотреть в ноты. Пазетти молчал. Он был в нерешительности. Он не знал, что думать. Он не знал, нравится ли музыка синьоре Стреппони. Это его смущало. Он находил музыку необычно захватывающей, но странно-грубоватой.
Композитор показал и второе действие. Он играл очень выразительно и с увлечением.
— Третье действие начинается с марша, — сказал он, — с марша ассирийцев. — И приготовился играть.
— Довольно, — сказала синьора Стреппони и положила руки на клавиатуру, как бы запрещая ему играть. — Довольно, дорогой маэстро. — Синьора Стреппони улыбалась. Глаза ее блестели. — Чудесно! — сказала она. И, как бы в задумчивости, повторила еще раз: — Чудесно! Это какая-то необыкновенная музыка… Не думаю, чтобы я ошибалась… Я ведь немного разбираюсь в музыке. Мой бедный отец приучил меня к этому.
Верди встал. Синьора Стреппони опустилась на табурет перед роялем и перелистывала клавир. Она казалась искренне взволнованной.
— Знаете что, — сказала она, — мы не будем терять времени. Надо, чтобы опера ваша была поставлена, маэстро. Надо всячески постараться, чтобы она была поставлена. Мы сейчас поедем к Ронкони. Я уверена, что партия Навуходоносора очень ему понравится. Иначе быть не может. Синьор инженер, надо послать за экипажем.
— Божественная! — сказал Пазетти. — Моя коляска у ваших дверей. Сочту за честь предоставить ее вам.
— Отлично, отлично, — сказала синьора Стреппони. — Поедем сейчас же! Не откладывая. Я очень быстро оденусь.
Она вышла из комнаты.
— Маэстро, — начал Пазетти, — вам очень повезло.
Он хотел сказать еще что-то, но не успел. Синьора Стреппони уже возвратилась. На ней была черная мантилья, на руках зеленые перчатки, а на голове капор.
Черный капор на бледно-розовой подкладке, отделанный гирляндой из бутонов и цветов яблони.
— Едем, едем, — говорила синьора Стреппони, — я думаю, мы застанем его дома.
Она была очень оживлена и опять казалась совсем молоденькой. Капор с гирляндой из цветов яблони был ей очень к лицу.
Они сели в экипаж. Пазетти рядом с синьорой Стреппони. Композитору пришлось поместиться на откидной скамеечке. Ему было очень неудобно. Он не знал, куда девать ноги. Пышные юбки синьоры Стреппони заполнили всю коляску.
В гостинице, где остановился Ронкони, было людно и шумно. В вестибюле были слышны раскаты голоса знаменитого баритона. Ронкони пел вокализы.
— Занимается, — сказал Пазетти.
— Ничего, ничего, — сказала синьора Стреппони, — успеет заняться потом.
Она быстро бежала по лестнице и, чтобы не наступить на длинную пышную юбку, она чуть-чуть придерживала ее спереди обеими руками.
Они постучали и вошли — Джузеппина Стреппони первая. В комнате был беспорядок. На столе — остатки неубранного завтрака, кусок яичницы и остывший кофе, фрукты и вино. На мягкое кресло была опрокинута пепельница; из нее на пол сыпались окурки. Сам Ронкони был в халате, в роскошном бархатном халате, вышитом золотом и отороченном мехом.
— О, ужас! — сказал Ронкони при виде гостей. — Прошу прощения. Не ждал никого.
Синьора Стреппони не слушала.
— Пустяки, пустяки, — сказала она, смеясь. — Дорогой друг, вот привезла вам маэстро Верди. Он написал замечательную оперу. Называется «Навуходоносор». Партия Навуходоносора — для вас. Изумительная партия. Эффектно донельзя! И первый выход верхом. Вы должны сейчас же послушать. Ну, маэстро, давайте, давайте! — Джузеппина Стреппони сбрасывала с пюпитра стоявшие там ноты и приглашала композитора сесть за рояль.
Верди казалось, что он видит все это во сне.
— Навуходоносор? — спросил Ронкони. — Какой Навуходоносор? Где? Почему?
— Ах, не важно, но важно, — смеялась синьора Стреппони. — Вы только послушайте, что за партия! Ну, маэстро, давайте, давайте! — И рукой в зеленой перчатке она легонько подталкивала композитора в спину. — Прямо с выхода Навуходоносора, — шепнула она и повернулась к Ронкони. — Я потом расскажу вам содержание. Сейчас это не важно. Посмотрите только свою партию. Чудо, какая партия!
И Верди стал играть, а Джузеппина Стреппони и Джорджио Ронкони стояли за его спиной и наклонялись над ним, и смотрели в ноты, и знаменитый бас обдавал композитора запахом кофе и сигары.
Ронкони читал ноты не так легко, как синьора Стреппони, и она помогала ему, декламационно интонируя его партию. Это выходило у нее очень выразительно, и композитор подумал, что она замечательная актриса. Они до конца посмотрели партию Навуходоносора.
— Ну, каково? — спросила синьора Стреппони. Она раскраснелась и быстро дышала.
— Хорошо, конечно, — сказал Ронкони. — Отличная партия и эффектная. Но, дражайшая, ведь я сейчас занят. На весь сезон занят. Когда идет эта опера? Теперь? В карнавальном? Да что вы? Да разве я могу успеть? У меня три новых оперы!
— Господи, — сказала синьора Стреппони и даже топнула ножкой, — я удивляюсь вам! Как вы можете говорить так? Да у вас никогда в жизни не было такой партии. Я не понимаю, как такой выдающийся драматический певец-актер может равнодушно пройти мимо такой роли и не схватить ее, не вцепиться в нее зубами. Этот Навуходоносор! Что за роль! Что за образ! Да это же шекспировский образ. Это король Лир и Макбет, вместе взятые!
