На пиацетту Сан Романо никогда не заезжали нарядные экипажи. Появление открытой коляски, в которой как-то особенно чопорно восседал Пазетти, произвело сенсацию. Из всех окон высунулись любопытные, главным образом женщины. Они громко выражали свое удивление и, не стесняясь, делали вслух самые резкие замечания как относительно Пазетти, так и его лошадей. А две дряхлые старухи, гревшиеся на солнце, две старухи, морщинистые и желтые, повернулись к экипажу спиной, и одна из них шамкающим ртом забормотала проклятия. Пазетти принимали за австрийского чиновника. Но дети — их было на улице очень много — не знали, за кого их матери и бабушки принимают неожиданно появившегося удивительного незнакомца. Дети окружили коляску тесной и шумной толпой. Они что-то болтали на непонятном Пазетти миланском наречии, хватались за синие спицы высоких колес, хлопали ручонками по лакированному черному кузову, а те, что были похрабрее, стали даже карабкаться на подножки.

Пазетти, милостиво улыбаясь детям, потихоньку отстранял их концом своей трости, но старался делать это незаметно.

Композитор не заставил себя ждать. Он почти бегом спустился с лестницы и, буркнув Пазетти: «Добрый день», с легкостью вскочил на подножку и сел рядом с инженером. Верди был очень недоволен. Ему глубоко претило все показное. Его болезненно раздражала сцена, разыгранная Пазетти: появление нарядного экипажа на улице, где почти исключительно жила беднота.

Кучер прикрикнул на детей. Они мгновенно разбежались испуганной стайкой, с криком и слезами.

— На Корсо Франческо, — сказал Пазетти, — гостиница «Милан».

Лошади побежали резвой рысью. Пазетти говорил о Джузеппине Стреппони.

— Очаровательная женщина, — говорил он, — выдающаяся певица. Абсолютная примадонна. Мы не видели ее в Милане с тридцать девятого года. Ее импресарио, синьор Алессандро Ланари, не отпускает ее к нам. О, она стала очень знаменитой! До чрезвычайности знаменитой! Вы, конечно, знаете, что последние два года она выступает с огромнейшим успехом.

Нет, Верди этого не знал.

— Как же, как же, — продолжал Пазетти. — В весеннем сезоне прошлого года и в карнавальном тоже, в Риме, в театре Аполло, ее засыпали цветами и драгоценностями, а после спектакля отпрягли лошадей, и люди сами отвезли ее в гостиницу. Молодежь, знаете, студенты, художники. С факелами и песнями. Тысячная толпа! Огромнейший успех! Говорят, что со времени Малибран не было ничего подобного. Она пела в опере «Розамунда» Николаи, и для нее маэстро Доницетти написал «Аделию».

Композитор молча кивнул головой. Да, ему было известно, что маэстро Доницетти написал «Аделию» для синьоры Стреппони.

Пазетти продолжал говорить о примадонне.

— Она законтрактована я уж не знаю на сколько лет вперед. Надо удивляться, как это удалось Мерелли заполучить ее на несколько спектаклей в карнавальном сезоне. На два-три спектакля, не больше. И это стоило больших трудов, и переговоры между Мерелли и Ланари носили характер дипломатических переговоров между двумя великими державами, ха-ха-ха, уверяю вас!

Пазетти был очень доволен своим сравнением. Верди даже не улыбнулся. «Однако, что же я буду делать с этим медведем?» — подумал Пазетти.

— Да, да, дорогой маэстро, — продолжал инженер — любитель музыки, — считаю долгом вас предупредить. Синьора Стреппони уже не та, что три года назад. Не та, не та, совсем не та! Сейчас она всесильна. Абсолютная примадонна, понимаете ли? Ее каприз — закон для импресарио, закон для композитора, закон для театра. Вот как обстоит дело с синьорой Стреппони.

Пазетти искоса взглянул на Верди. Чем его пронять, этого молчаливого, нелюбезного маэстро?

— Добиться встречи с синьорой начинающему композитору очень трудно, — сказал Пазетти. — Почти невозможно! — прибавил он многозначительно.

Верди упорно молчал. Пазетти с досадой откинулся назад. Заложил ногу на ногу. Просунул под левую руку свою великолепную трость из испанского камыша с головой бульдога.

Гостиница, в которой остановилась синьора Стреппони, помещалась в старинном двухэтажном особняке. Это была очень солидная гостиница, в которой не было дешевых комнат.

Пол в вестибюле был мраморный. Черные, белые и розовые плиты были уложены красивым узором, точно ковер. С потолка спускалась причудливая венецианская люстра из цветного стекла. Хозяин гостиницы был австриец, услужливый и внимательный. Его конторка стояла в дальнем углу вестибюля. Он сделал несколько шагов навстречу гостям.

Узнав, что гости к синьоре Стреппони, он подозвал горничную и велел проводить их. Девушка повела их вверх по лестнице, спокойная миловидная девушка в черном платье, белом переднике и с кружевной наколкой на гладких волосах. По лестнице тянулся бархатный темно-малиновый ковер. На площадке стоял полукруглый диван, обитый темно-малиновым бархатом. Над диваном было стрельчатое окно. Оно выходило в сад.

Они поднялись во второй этаж. Против лестницы был поставлен столик и два стула. На одном из стульев сидела горничная, тоже миловидная и спокойная, тоже в черном платье, белом переднике и с кружевной наколкой на волосах. Первая горничная передала их второй, а сама быстро побежала по лестнице вниз. Они пошли по коридору. Пол был затянут ковром, таким же мягким, как ковер на лестнице, только он был не темномалиновый, а золотистый. Горничная бесшумно шла впереди. В гостинице было необыкновенно тихо. Гостей было мало, и многие комнаты пустовали. Горничная подошла к одной из дверей и осторожно постучала. Они стояли и ждали. За дверью не было никакого, движения. Горничная постучала опять, на этот раз немного громче. Они услышали, что в замке повернулся ключ. Дверь отворила пожилая женщина в пестрой шали.

— К синьоре Стреппони, — сказала горничная.

— Прошу! — Женщина в пестрой шали взяла трость из рук Пазетти и открыла дверь в гостиную.

В комнате никого не было. Рояль стоял в углу. Он был закрыт. На нем стояла большая ваза с осенними розами. Громадный букет. Такой же букет стоял на столике перед диваном. Мебель была обита темно-синим атласом. Тяжелые портьеры висели на дверях и окнах. За окнами был виден сад, аллея, посыпанная мелким гравием, аккуратно подстриженные кусты акации и в конце аллеи — мраморная статуя.

Джузеппина Стреппони не заставила себя ждать. Она вошла в гостиную тотчас же. Пазетти склонился перед ней чуть ли не до земли, потом выпрямился и широким театральным жестом указал на Верди. Композитор стоял у рояля, неподвижный и строгий, с клавиром «Навуходоносора» под мышкой.

— Божественная! — заговорил Пазетти. — Несравненная, умоляю, будьте к нам благосклонны. — Он опять низко склонился перед примадонной. — Вот, — он опять указал на Верди, — с вашего разрешения привел раскаявшегося грешника, привел блудного сына. Он мечтает вернуться в лоно искусства, но врата храма для него закрыты. Он нуждается в помощи, в высоком покровительстве, он нуждается в нити Ариадны, чтобы вывести его из лабиринта, где он бесславно блуждает. И вот, мы приехали к вам, ибо мы знаем, что вы всемогущи. Вы одна можете оказать ему помощь и высокое покровительство и дать ему в руки волшебную Ариаднину нить. Божественная, судьба этого человека в ваших руках. Будьте к нему милостивы.

Композитор давно бы перебил Пазетти, если бы слышал речь инженера — любителя музыки. Но он не слышал того, что говорил Пазетти. Он стоял у рояля, неподвижный и строгий, с клавиром «Навуходоносора» под мышкой, и смотрел на синьору Стреппони.

Синьора Стреппони сделала несколько шагов по направлению к композитору, и у нее вздрогнули губы, как это бывает у женщин, когда они вот-вот расплачутся. А он и мысли не допускал о том, что она может подойти к нему и протянуть ему руку и с наигранным чувством выразить ему театральное участие по поводу постигшего его так недавно страшного горя. И он думал, что это ей очень легко, потому что талантливой актрисе ничего не стоит представить себя в любой роли и тотчас же уверенно и убедительно разыграть эту роль.