— Ну, сядь, сядь, прошу тебя, — говорил Мерелли. — Сейчас объясню тебе все. Только сядь, пожалуйста!
Мерелли был явно обеспокоен. Он искал глазами колокольчик. Верди понял, он протянул руку. Бесстрастно, как автомат, взял со стола колокольчик и крепко зажал его в кулак.
— Слушай, я сейчас все тебе объясню. — говорил Мерелли, делая вид, будто не заметил жеста Верди. — Понимаешь, какое дело. — Мерелли старался говорить фамильярно и задушевно. — Понимаешь, какое дело. В этом сезоне мне предстоит поставить три новых оперы, три новых работы очень знаменитых композиторов, и две их этих опер написаны специально для меня, то есть по моему заказу для миланской публики, для театра Ла Скала: «Мария Падилла» маэстро Доницетти и «Одализа» маэстро Нини. И еще я ставлю «Сафо» Пачини, которая не была до сих пор поставлена в Милане. Видишь, я говорю с тобой совершенно откровенно. Как с другом. Ничего от тебя не скрываю. Чтобы ты знал, как обстоит дело. Чтобы ты был благоразумен. Для твоей же пользы стараюсь. Можешь мне поверить. Ну, рассуди сам, ты же умный человек. — Мерелли явно заискивал. — Ты же умный человек, ну разве я могу в такой трудный сезон поставить четвертую новую оперу? И чью? Молодого композитора, почти начинающего. И не только начинающего, хуже, милый мой, хуже. Ты сам должен это понимать. Мне больно напоминать тебе об этом, но я должен это сделать, я вынужден, раз ты сам этого не учитываешь, раз ты так упрям и неблагоразумен, да, да — оперу композитора, у которого за душой шумный провал, провал «Царства на один день».
Верди протянул руку и взял со стола пепельницу — она на самом деле была очень тяжелой. Лицо Мерелли стало совсем серым, это было заметно даже под густым слоем пудры. Но импресарио продолжал говорить убеждающе и неутомимо:
— Слушай меня внимательно. Вот что я тебе скажу. В весеннем сезоне я гарантирую тебе полное внимание, новые костюмы, чудные декорации. Твоя опера будет у меня гвоздем сезона. Ты будешь благодарить меня, уверяю тебя. Вот увидишь!
— Нет, — сказал Верди. Он говорил совсем тихо, задыхаясь, неузнаваемым хриплым голосом. — Нет. Не надо. В весеннем не надо. Сейчас! Я писал партии для Стреппони. Для Ронкони. Их не будет в весеннем. Сейчас! Ставьте оперу сейчас! В карнавальном! Вы обещали. Я кончил за два месяца до сезона. Даже раньше. Вы должны! Вы обещали!
Он говорил очень тихо. Еле слышно, но очень членораздельно и ясно. И сопровождал свою речь ударами пепельницы по столу. На дереве уже образовалась выбоина. Колокольчик, зажатый в левой руке, слабо вздрагивал.
Мерелли начал терять терпение.
— Не могу, — закричал он. — Что это такое, в самом деле? Сядь! Сядь, говорю тебе! — Мерелли старался вытащить пепельницу из руки композитора, но тот стиснул пепельницу так крепко, что пальцы у него побелели. — Что это такое, в самом деле? Что мне с тобой делать? Кто здесь хозяин, я или ты? — Мерелли начинал теряться. Он не знал, что ему делать. — Толкуешь, толкуешь, а он ничего не понимает! Ну, будь благоразумен. Если не для себя, так для меня. Я тебя прошу. Ну! Не могу, понимаешь ты, что это значит не могу? Не могу! Не имею возможности! Не в состоянии! Можешь ты это понять или нет?
— Нет, — сказал Верди. Он был мертвенно бледен и говорил почти шепотом, задыхаясь, но очень четко и ясно. — Такого не понимаю. Что это «не могу»? Тогда писать «Царство на один день» разве я мог? Без души. Без сердца. Без головы. И дрожь в руке. Не удержать пера. А я написал. Все же! Написал! Как мог. Потому, что обещал. Вы сказали мне: обещал значит должен! И вы должны! Вы обещали!
Мерелли смотрел на композитора с недоумением и интересом.
— Ладно, — сказал он, откинувшись на шинку кресла. — Ладно, бог с тобой! Ты знаешь мое сердце. Не могу отказать. Вот что. Вези свою оперу к синьоре Стреппони.
— К синьоре Стреппони? — спросил композитор. Он перестал стучать пепельницей об стол. — К синьоре Стреппони?
— Да, да, да, — сказал Мерелли, — к синьоре Стреппони.
— Разве она здесь? — спросил композитор.
— Да, да, здесь, здесь! — Мерелли терял терпение. — И если она согласится петь в твоей опере, я ее поставлю, эту твою оперу. Да, я сделаю это! Клянусь честью! Я понесу огромные убытки. Я сломаю себе шею, все будут меня ругать, но я это сделаю. Пусть только согласится петь синьора Стреппони.
Мерелли был в восторге. Он чувствовал себя благодетелем. Он был уверен, что готов сделать все для молодого композитора.
Верди смотрел на импресарио в упор. Может быть, Мерелли думает, что синьора Стреппони не согласится петь в его опере? Может быть, импресарио втайне надеется на это?
Верди все еще держал в руках пепельницу. Звонок он поставил на стол.
— Я поеду к синьоре Стреппони, — сказал он.
В дверь тихо постучали.
— Войдите! — во весь голос закричал Мерелли. Он чувствовал облегчение. Слава господу, он не останется дольше вдвоем с этим безумцем.
— Сядь, пожалуйста! — сказал он композитору. — Мне неприятно, что ты стоишь. Неудобно перед чужими.
Верди сел.
— И дай мне, пожалуйста, пепельницу, я хочу курить.
Верди протянул пепельницу Мерелли.
— Ты изуродовал мне стол, — сказал импресарио, проводя рукой по трещинам и выбоинам.
— Я заплачу, — сказал Верди.
Мерелли махнул на него рукой.
— Войдите же, — крикнул импресарио еще громче.
Дверь медленно открылась. На пороге показался Пазетти. Он, как всегда, был одет по последней моде и казался крайне возбужденным. Он сгорал от любопытства и не мог этого скрыть.
— Входите, входите же, — бросился к нему Мерелли.
— Я не решался, — сказал Пазетти, глядя то на Верди, то на Мерелли, — мне казалось, я слышу громкие голоса; я думал, у вас деловой разговор.
Мерелли сделал вид, что не понял намеков Пазетти.
— Синьор инженер, — сказал он, — сам бог привел вас сюда.
— О, что такое? — спросил Пазетти и насторожился.
— Вот, — сказал Мерелли и указал рукой на Верди, — вот, молодой композитор написал новую оперу. Надо ее представить на суд синьоре Стреппони.
— Я могу сам, — сказал Верди.
— Нет, — строго сказал Мерелли. — Она тебя не примет.
— Почему? — спросил Верди.
Мерелли не ответил.
— Я очень рад, — сказал Пазетти, — я очень, очень рад! С большим удовольствием!
— Я могу сам, — повторил Верди.
— Да нет же, — с досадой сказал Мерелли. — Синьор инженер Пазетти — мой старый друг и друг синьоры Стреппони. Будет приличнее, если ты приедешь вместе с ним.
— Можно заехать завтра к синьоре Стреппони и забросить ей наши визитные карточки, — сказал Пазетти.
— У меня их нет, — сказал Верди.
Пазетти снисходительно улыбнулся.
— В таком случае я сам заеду к синьоре Стреппони и спрошу ее разрешения привезти вас. Пусть она назначит день и час, когда ей будет удобно послушать вашу оперу.
— Хорошо, — сказал Верди. Он был согласен ехать с Пазетти. Это представлялось ему несущественным. Важно было одно: показать оперу Джузеппине Стреппони.
Синьора Стреппони охотно согласилась ознакомиться с оперой Верди. Она посмотрела на календарь и назначила день и час, когда Пазетти может привезти к ней маэстро.
— Приезжайте в субботу, — сказала синьора Стреппони, — это будет двадцать третье число. День для меня удобный: я свободна. Приезжайте ровно в половине второго.
Так она сказала Пазетти, а Пазетти в свою очередь сообщил это Верди.
У инженера — любителя музыки был прокатный экипаж. Довольно приличный пароконный выезд. Английская упряжь. Спокойные гнедые лошади в новой кожаной сбруе. Благообразный кучер в синей ливрее с серебряными пуговицами. Удобное сиденье, обитое темным сукном. Довольно приличный выезд. Со стороны он производил весьма солидное впечатление.
— Я заеду за вами, дорогой маэстро, — сказал Пазетти.
— Нет, — сказал Верди, — лучше я зайду к вам.
— Нет, нет, что вы, что вы! Зачем вам идти пешком. Я с удовольствием сам заеду за вами.
