— Никогда! — сказал Солера. — Что ты! На мое либретто? Поставит! Непременно поставит!

— Причем тут твое либретто, — сказал композитор, — не понимаю.

— Ладно, — сказал Солера, — не злись! — Он подхватил Верди под руку. — Идем в кафе. Я угощаю. Выпьем за нашу дружбу. — И, громко смеясь, прибавил: — Я тебе еще пригожусь. Мы с тобой напишем не одну оперу.

— Очень может быть, — сказал композитор.

В кафе было полно посетителей. Композитор и либреттист заняли последний свободный столик и заказали завтрак. Солера был весел и оживлен. Он беспрестанно раскланивался. Знакомых у него было много. Композитор был мрачен. Он думал о том, что Мерелли может не поставить его оперу.

К их столику подсел маэстро Ваккаи. Солера представил композиторов друг другу.

— Маэстро Ваккаи — маэстро Верди из Пармы.

И прибавил, что опера, написанная маэстро Верди, пойдет в Ла Скала в карнавальном сезоне.

Верди был вне себя. Что за пустомеля этот Солера! Ну зачем громогласно заявлять о том, чего на самом деле нет!

Ваккаи ничего не слышал о Верди и посматривал на него с любопытством. Он надеялся, что молодой маэстро из Пармы как-нибудь проявит себя. Но Верди не сказал ни одного слова. Он был возмущен Солерой. Он не хотел смотреть ни на либреттиста, ни на Ваккаи. Он ел быстро, опустив глаза и не отдавая себе отчета в том, что у него на тарелке. Солера ел с аппетитом и смаковал каждое блюдо.

Маэстро Ваккаи встал. Уходя, он еще раз вопросительно взглянул на Верди. Он так и не слышал звука голоса маэстро из Пармы. Солера захохотал.

— Однако, ты не очень-то увлекательный собеседник. Поверь мне, с таким характером ты наживешь себе кучу врагов.

Верди, обжигая рот, пил горячий кофе. Его на улице сильно продуло. Октябрьский ветер был холодный и резкий. Композитор боялся ангины и старался согреться.

— Ну вот, — сказал Солера, — я вижу кого-то, кто сумеет тебя расшевелить.

Верди упорно не поднимал глаз. Он был теперь окончательно убежден в том, что Мерелли будет чинить всяческие препятствия к постановке «Навуходоносора».

— Ах, ах, кого я вижу? Кого я вижу? Маэстро! Дорогой маэстро, как я рад!

Это был Пазетти. Верди не видел его со дня провала «Царства на один день». Пазетти тщательно сторонился незадачливых друзей. Он верил в судьбу и не считал себя вправе вмешиваться в ее веления. Судьба есть судьба! Все мы обязаны покорно склоняться под ее ударами. Неудачники суть неудачники! Помогать им бессмысленно. Надо выждать, пока судьба станет к ним благосклонной. Пазетти избегал композитора после провала «Царства на один день». Это далось ему очень легко, потому что композитора нигде не было видно: он нигде не показывался. И только один раз Пазетти пришлось сознательно отстраниться от участия в судьбе пострадавшего маэстро. Это было очень неприятно. Кто-то сказал инженеру — любителю музыки, что Верди после провала своей комической оперы решил перестать писать. Он не будет оперным композитором. Он решил это и в решении своем непреклонен. Но Мерелли и слышать об этом не хочет и требует выполнения ранее заключенного с Верди контракта. И вот, Пазетти узнал, что композитор собирается прибегнуть к его — Пазетти — помощи, чтобы уговорить Мерелли расторгнуть этот ставший невыполнимым контракт (договор). Ах, это было очень неприятно! Пазетти, конечно, отстранился от этого. Он никогда не вмешивается в судьбу неудачников. Принципиально не вмешивается. Он даже уехал тогда на несколько дней из Милана. Только для того, чтобы не быть против воли втянутым в неприятную историю. Благодарю покорно! Очень-то надо! Теперь он видит Верди в кафе в обществе Солеры, и хотя композитор казался ему очень худым и голодным и одет он был более, чем скромно, можно даже сказать — бедно, Пазетти все же имел основания предполагать, что в судьбе маэстро произошла какая-то перемена. Пазетти надеялся на Солеру. Солера не станет сидеть в кафе, где бывает весь город, и завтракать там на виду у всех с безнадежным неудачником.

— Дорогой маэстро, — говорил Пазетти, пожимая руки Верди и стараясь заглянуть ему в лицо. — Дорогой маэстро, как я рад, как я рад! Где вы пропадали все это время? Уезжали на родину? Как ваши успехи? Как новые работы?

Верди был вне себя. Появление Пазетти еще усилило накипевшее в нем раздражение. Какое право имеет Пазетти, этот несносный сплетник и бессовестный пустозвон, приставать к нему с расспросами. Какое ему дело до того, где был композитор и что он делал?

Верди не потрудился ответить инженеру — любителю музыки. Композитор доедал яичницу и, обжигая рот, пил кофе. Ответил Солера.

— Маэстро Верди написал музыку на мое либретто. Опера будет поставлена в Ла Скала в карнавальном сезоне.

— О! — воскликнул Пазетти. — Весьма, весьма рад это слышать. Поздравляю вас, маэстро!

Верди был вне себя. Он был готов отколотить Солеру. Этакий болтун! Ну, зачем трубить о том, чего на самом деле нет. Еще ничего не известно, а он уже звонит во все колокола. Это невыносимо! Верди, обжигаясь, допил кофе и глазами стал искать официанта. В кафе было полно. В этот час все завтракали. Официанты были неуловимы. «Сейчас, сейчас, синьор!»— и проносились мимо.

Тогда Верди взял вилку и изо всей силы стал стучать ею по тарелке.

— Разобьешь*— предостерегающе сказал Солера.

Хозяин вышел из-за стойки. К столику подбежал перепуганный официант.

— Слушаю, слушаю, синьор.

Верди показал рукой на яичницу и кофе.

— Оставь, пожалуйста! — сказал Солера. — Я плачу.

— Нет, — сказал композитор.

Солера пожал плечами. Композитор расплатился и встал.

— Уходишь? — спросил Солера.

— Ухожу, — сказал Верди.

Он впервые взглянул на Пазетти.

— Насчет оперы, — сказал он, — еще ничего не известно. — И стал пробираться между столиками к выходу.

Он не слышал того, что сказал Пазетти, слышал только, как захохотал Солера.

Решительный разговор с Мерелли произошел через две недели. Во вторник, девятнадцатого октября. Накануне Верди узнал, что Мерелли вернулся из Вены, и с утра композитор был в Ла Скала.

На сцене шла репетиция оперы Луиджи Риччи «Свадьба Фигаро», и все были заняты на этой репетиции. В кабинете у Мерелли не было никого. Импресарио сидел один за своим внушительным письменным столом. Он был чисто выбрит и сильно напудрен. Шею его обхватывал черный шелковый галстук. На безымянном пальце блестел драгоценный перстень. Мерелли был, как никогда, австрийский дипломат. Он курил дорогую сигару. Голубой дымок тонкой струйкой поднимался над его головой. В комнате стоял прекрасный, благородный аромат. Импресарио стряхивал пепел в массивную, необыкновенного вида и размеров пепельницу. Она блестела, как золото. На дне ее горельефом были изображены фигуры — боттичеллиевское «Рождение Венеры». Мерелли писал письмо. Стол был в образцовом порядке. Папки и бумаги лежали аккуратно сложенными стопками.

— А, — сказал Мерелли, увидев композитора, — очень рад, прошу садиться.

Верди сел нехотя. Мерелли был погружен в сочинение письма.

— Я пришел насчет оперы, — сказал Верди, — насчет «Навуходоносора».

— Как же, как же, — сказал Мерелли, — я помню, я очень хорошо помню. Я хозяин своего слова, ты меня знаешь. Я обещал поставить твою оперу, и я ее поставлю.

Верди насторожился. Он ожидал, что Мерелли будет юлить, будет пытаться оглушить его потоком слов, изъявлениями любви и дружбы и всякой иной бессмыслицей. Он был озадачен. Импресарио говорил толково и деловито.

— Я поставлю твою оперу, — говорил Мерелли, — будь совершенно спокоен на этот счет. Я поставлю ее в наступающем весеннем сезоне, он начнется двадцать восьмого марта. Поставлю ее тщательно, в великолепных декорациях…

Верди поднялся со стула.

— Нет, нет, нет, — отмахнулся от него Мерелли, — И не проси! Говорю прямо. Ничего не поможет. В карнавальном сезоне — нет! Не могу! Никак не могу! Я уже сказал. Сядь, пожалуйста!

Верди стоял, упершись руками в край стола. Он был очень бледен и смотрел на Мерелли в упор широко открытыми, необыкновенно блестящими глазами.