— Садись, пожалуйста, — сказал он композитору. — У тебя ко мне дело? — И, не дожидаясь ответа, опять обратился к молодым женщинам:

— Поймите меня, дорогие мои красотки, ничего не могу. Нет мест. Нет средств. Этот сезон — сущее разорение.

Одна из молодых женщин вытерла глаза кружевным платком. Подруга ее, брюнетка со вздернутым носиком и темным пушком на верхней губе, сердито подтолкнула ее локтем. Они пошли к выходу.

Мерелли, не поднимая глаз от бумаг, разложенных на столе, крикнул им вслед:

— Ну, ладно, так и быть, зайдите вечерком, посмотрим, посмотрим!

Молодые женщины остановились. Они казались счастливыми. Обе улыбались — та, которая плакала, и сердитая, с пушком на верхней губе.

Вошел Басси. Он служил в театре библиотекарем и исполнял у Мерелли обязанности режиссера. Он вошел запыхавшись и в изнеможении упал в кресло, обмахиваясь, как веером, старой, вчетверо сложенной афишей.

— Вы смеетесь, друг мой, — сказал он Мерелли. — Я не могу заняться мизансценой. Костюмеры дают по два костюма на троих. Во что прикажете одеть остальных людей?

— Подите на склад и подберите что-нибудь!

— Там ничего подходящего нет.

— Есть мишура и шелк, и страусовые перья.

— Этого недостаточно!

— Как хотите, я ничего нового дать не могу. Посмотрите на складе! Поищите! Постарайтесь! Придумайте что-нибудь! Изобретите! Вам бы все готовое! Так работать легко. Этим никого не удивишь. Надо уметь создавать из ничего! Как я! Берите пример с меня!

— Хорошо, хорошо, — сказал Басси и поднялся с кресла.

— Голова идет кругом, — сказал Мерелли. — Сезон — сплошной убыток. У тебя ко мне дело? — обратился он опять к композитору.

— Да, — сказал Верди и прибавил: — Сейчас не стоит, пожалуй, говорить об этом. Вы заняты.

— Да нет же, — сказал Мерелли. — Откуда ты это взял? Я весь внимание. — И вдруг закричал: — Уходите все отсюда! Полная комната народа! Невозможно работать. Что это — проходной двор? — И опять обратился к композитору: — Прогораю. Денег нет. Сезон — сплошной убыток. Со всех сторон претензии. Вот, рассчитал секретаря. Нечем платить. Все делаю сам. Голова кругом! Бьюсь, как рыба об лед. Тону, тону!

Все это он говорил жалобным голосом нищего, просящего милостыню. У него на глазах блестели слезы. Он уже поверил в безвыходность своего положения. Он видел себя разоренным, нищим, он искал сочувствия у композитора. И сразу же откинулся на спинку кресла и совершенно спокойно и деловито сказал:

— Я слушаю тебя.

— Я кончил оперу, — сказал Верди.

— А, вот что! — протянул Мерелли безучастно.

— Я кончил «Навуходоносора», — сказал Верди.

— В самом деле? Вот это хорошо! — Вид у импресарио был рассеянный и безучастный.

Верди начинал злиться.

— Слушайте, — сказал он, — на сочинение этой оперы подбили меня вы. Вы поймали меня на улице, вы насильно сунули мне в руки либретто и вы сказали: предупреди меня за два месяца до начала сезона, и я поставлю твою оперу. Говорили вы так или нет?

— Не помню, не помню, — забормотал Мерелли почти скороговоркой. — Очень может быть, очень может быть, весьма возможно, — прибавил он, видя, что композитор, изменившись в лице и угрожающе сжав кулаки, привстает со стула. — Помню, помню: либретто Солеры. Отличные стихи!

— Дело не в стихах и не в либретто Солеры, — сказал Верди. — Я написал оперу. Она совершенно закончена. И вы обязаны с ней познакомиться!

— А в чем же дело? — спросил Мерелли. — Разве я отказываюсь? Что с тобой? Принеси мне клавир завтра, послезавтра, как-нибудь на днях…

Мерелли позвонил в колокольчик. Вошел рассыльный.

— Кофе! — закричал Мерелли.

Рассыльный сказал, что сейчас горячего кофе нет.

— Согреть! — закричал Мерелли.

Рассыльный повернулся к двери.

— И вина! — закричал Мерелли.

— Слушаю, — сказал рассыльный. — Какого изволите?

— Живо! — заорал Мерелли. — Буфетчица знает!

Рассыльный поспешно вышел.

— Двери! — закричал Мерелли. — Черт знает что! Для каждого нужен швейцар.

Он опять обратился к композитору:

— Ты видишь, что делается? Невозможно работать! Это же наказание! Лучше на галерах! Лучше дробить камни на дорогах! Клянусь богом! Сидишь себе на солнышке с молоточком и преспокойно постукиваешь, а кругом чистый воздух, птички ноют — благодать да и только! А я тут сиди весь день в темноте, как крот. Невозможно! Брошу все, клянусь богом! Уеду в деревню. Займусь огородом. Буду выращивать капусту. И другие овощи. Вот тогда милости прошу ко мне. Буду рад видеть. Будет время потолковать обо всем.

Верди дрожал от волнения. Проклятый фигляр! Он представил себе, как хорошо было бы задушить импресарио. Схватить его за горло и таким образом заставить его замолчать. Композитор встал, уперся руками в край стола и спросил, смотря на Мерелли в упор:

— Как же будет с оперой?

Он говорил тихо, внезапно охрипшим от нервного напряжения голосом.

— Не отказываюсь, не отказываюсь, — быстро говорил Мерелли, равнодушно глядя по сторонам. — Заходи, заходи, принеси клавир, с удовольствием помогу тебе советом.

Вошел рассыльный. Он нес на подносе дымящийся кофе и бутылку вина.

— Давай, давай, давай! — заговорил Мерелли, причмокивая языком и протягивая руки за подносом.

— Ставь сюда, осторожно, не расплещи. Эх, ты! Расплескал-таки!

Мерелли налил себе вина и залпом осушил стакан. — Договорились, — сказал он композитору, — заходи, заходи. Ты знаешь, я хозяин своего слова и желаю тебе добра. Заходи с клавиром оперы. Все, что можно будет сделать — сделаем. А сейчас ничего не могу. Занят по горло!

Композитор распрощался и вышел. Он был неприятно поражен. Конечно, он хорошо знал цену обещаниям Мерелли, но он все же не ожидал такой циничной беззастенчивости. Проклятый фигляр! Он понял, что Мерелли может обмануть его и не поставить его оперу. Он похолодел при этой мысли, но сразу же всеми силами внутренне запротестовал против этой возможности. Нет, нет, сказал он себе, нет, нет, этого не будет. Он одолеет импресарио. Опера должна быть поставлена в Ла Скала в карнавальном сезоне, — и она будет поставлена. В Ла Скала. В карнавальном сезоне. Так должно быть! Так будет!

На другой день композитор снова был в театре, но не застал Мерелли, и еще через день узнал, что импресарио неожиданно укатил по делам в Вену и вернется не ранее, чем через неделю или десять дней. Этот внезапный отъезд обеспокоил композитора. Конечно, в глубине души он нисколько не доверял импресарио. Он отлично знал, что время идет, а для того, чтобы «Навуходоносор» был поставлен на сцене, ничего не сделано. Это неприятно напоминало ему времена «Оберто». Сейчас, как и тогда, у композитора не было влиятельных друзей и не было друзей музыкантов. Впрочем, не совсем, как тогда. Тогда у него был Массини, деятельный и энергичный. А теперь он и Массини потерял из вида. И тогда было еще преимущество: тогда он был совершенно не известным композитором, ни разу не выступавшим в Милане. Теперь с его именем могли связывать провал «Царства на один день».

Обычно, когда он доходил в печальных своих размышлениях до этого момента, он не разрешал себе проводить дальнейшую параллель между временем, предшествовавшим постановке «Оберто», и теперешним своим положением. Он не позволял себе думать, что тогда он был не один, что тогда с ним была Маргерита, которая облегчала ему жизнь, которая как бы брала на себя и большие горести, и все неудачи и несла их так, что ему оставалась меньшая доля. Теперь же Маргериты не было. Но он не позволял себе думать об этом. Он говорил себе, что он написал «Навуходоносора» и за «Навуходоносора» надо бороться. Он повторил себе это и теперь, когда узнал, что Мерелли укатил в Вену.

Дня через два, проходя по площади мимо театра, композитор столкнулся с Солерой.

— Ба! — закричал либреттист. — Кого вижу? Где ты пропадаешь? Ну, как дела? Как «Навуходоносор»?

— Мне думается, что Мерелли мошенник, — сказал Верди. — Он может не поставить моей оперы, хотя и обещал сделать это.