— О, да, чрезвычайно трудное, — торопливо говорил Пазетти, — скажу прямо, почти невозможное, но я сделаю все, что от меня зависит, маэстро, дорогой маэстро! Я обещаю вам приложить все усилия.
Но он ничего не достиг этой довольно ловко разыгранной комедией. Он не испугал композитора и не заставил его униженно и с волнением просить о посредничестве. И даже, сам того не зная, Пазетти чуть не лишился участия в интересном для него деле. Верди сразу решил обратиться к синьоре Стреппони без помощи посредников: написать ей письмо и попросить разрешения показать ей оперу в фойе театра Ла Скала или у нее дома, или где-нибудь в другом месте, которое она укажет по своему усмотрению. И он уже сел писать это письмо, когда пришел рассыльный с запиской от Пазетти. Пазетти вызывал композитора в кафе Мартини. И когда он пришел туда, Пазетти уже ждал его и, завидев его издали, вскочил с места и уронил стул, и монокль выпал у него из глаза, и он, казалось, не помнил себя от удовольствия и возбуждения.
— Победа! Победа! Едем к ней!
— Когда?
— Завтра утром.
И на другой день утром они отправились к Джузеппине Стреппони.
Синьора Стреппони жила в гостинице на Корсо Франческо. Помещение, которое она занимала, находилось в конце коридора. Пазетти легонько постучал в дверь набалдашником своей палки. За дверью торопливо залаяла собачонка. Им открыла горничная — очень молоденькая, хорошенькая и бойкая. Мохнатая собачонка бросилась им под ноги с явным намерением искусать их. Пазетти осторожно отгонял ее палкой. Горничная тараторила:
— Пожалуйста, синьоры, пожалуйста, прошу вас. Бьюти, перестань! Не бойтесь, синьоры, она не укусит. Заходите, сделайте милость! Вам придется подождать. Синьора еще за туалетом. Бьюти, перестань!
Она открыла дверь в гостиную. Комната была угловой. В ней было очень светло. Повсюду были расставлены вазы с цветами. В простенке между окнами стояло фортепиано. В золотой клетке качался на трапеции зеленый попугай.
— Присаживайтесь, синьоры. Присаживайтесь, прошу вас!
Они сели. Собачонка не отставала от них ни на шаг. Она заливалась неистовым лаем. Глазки-бусинки вылезали из орбит.
— Настоящий дракон, — сказал Пазетти.
Горничная засмеялась.
— Это болонка, синьор. Болонка. Бьюти, перестань!
Композитор смотрел на дверь. Пазетти с интересом разглядывал попугая. Попугай застыл на трапеции головой вниз. Он казался искусственным. Пазетти отважился просунуть палец между золотыми прутьями клетки. Попугай оживился. Он расправил крылья и зашипел, широко раскрыв клюв. Язык у него был черный и острый.
— Занятная птица, — сказал Пазетти. Он защелкал пальцами, продолжая дразнить попугая. Попугай вцепился когтистыми сморщенными лапками в золотую жердочку трапеции и закричал. Он закричал громко и резко неприятным голосом чревовещателя: «Hello, hello! All right!»
Собачонка бросилась к клетке и пронзительно завизжала. Горничная подхватила ее на руки. Пазетти замахал на попугая шляпой. Горничная свободной рукой зажала собачонке морду. Собачонка вырвалась и завыла. Попугай надсаживался в крике. Пазетти был вне себя.
— О, боже, боже! Что мы наделали! Это ужасно! Какой шум!
Джузеппина Стреппони вошла в комнату неожиданно. Она показалась композитору много меньше, чем на сцене. Ничего удивительного в этом не было. На сцене все кажется иным, чем в действительности. Синьора была очень маленького роста. Очень миниатюрная. Маленькая и очень тонкая. Она вошла в комнату неожиданно. Она улыбалась гостям любезной, хорошо заученной улыбкой — привычной улыбкой актрисы. Можно было так улыбаться и думать о другом. О чем-то своем. Она улыбалась приветливо, но глаза ее оставались печальными. Это он заметил тогда же. Она сказала:
— Беттина, унеси Бьюти!
Она говорила негромко, и голос у нее был глуховатый, даже немного хриплый.
Пазетти рассыпался в восторженных комплиментах. Синьора Стреппони слушала терпеливо и рассеянно. По-прежнему улыбаясь, она теребила конец своего длинного пояса, завязанного узлом на боку. На ней было очень красивое утреннее платье — композитор в первый раз видел такое — розоватое платье из очень легкой, почти воздушной ткани. Оно было пышное и мягкое.
Пазетти заговорил о деле, которое привело их к ней. Он говорил в таких изысканно-выспренных выражениях, что композитор не сразу понял, что речь идет о нем. Синьора Стреппони взглянула на него. У нее был очень внимательный, может быть, слишком пристальный взгляд, и глаза оставались печальными.
Он истолковал ее взгляд как приглашение перейти к делу и стал развязывать шнурок, которым была перевязана панка с клавиром оперы. Попугай не переставая орал свое hello, hello! Композитору становилось не по себе от этих незнакомых слов, от этих скрипучих и гортанных звуков.
Синьора Стреппони повернула голову. У нее были черные волосы, очень гладкие и блестящие, и она иногда проводила по ним ладонью.
— Занятная птица, — сказал Пазетти.
— Это подарок из Америки, — сказала синьора. Она подошла к клетке и несколько раз ударила рукой но золотым прутьям. Попугай перелез с трапеции в костяное кольцо и продолжал орать. Синьора Стреппони поднесла пальцы к ушам.
— Он меня совсем оглушил, противный! Замолчи, Лорито!
— Замолчи, Лорито, — повторил Пазетти.
Синьора Стреппони взяла с кресла черную шелковую шаль и накинула ее на клетку. Попугай сразу умолк. Синьора Стреппони улыбнулась с облегчением.
— Он больше не будет нам мешать. Я слушаю вас, маэстро. — И опять посмотрела на композитора. Она была очень маленькой и тонкой. Ей уже исполнилось двадцать три, а выглядела он лет семнадцати, не больше. Совсем девочка.
Он прокашлялся и начал рассказывать содержание оперы. Она почти сразу перебила его. Она сделала это как-то очень ловко и умело, необыкновенно ловко и умело, потому что он даже и не заметил, как это получилось и как она взяла у него из рук клавир оперы и пошла с ним к фортепиано и Пазетти с поклоном пододвинул ей табурет и поднял пюпитр. Она поставила перед собой его оперу, быстро перелистала страницы и стала играть. Верди растерялся от неожиданности и, говоря откровенно, испугался: ну что она там разберет в рукописи новой оперы, — но опасения его были напрасны, потому что она играла очень хорошо, бойко и почти без ошибок. И тогда он вспомнил: да, да, Мериги говорил ему, что она окончила Миланскую консерваторию по классу фортепиано и окончила с отличием. Но он еще ни разу не встречал певицы, которая бы так свободно читала с листа неизвестную ей рукопись. Она получила, по-видимому, очень солидное музыкальное образование. Может быть, потому, что ее отец был даровитым композитором. Феличиано Стреппони. Две оперы его были поставлены в Ла Скала.
Синьора напевала свою партию вполголоса и время от времени повторяла:
— Мне нравится. Мне нравится.
На правой руке, на безымянном пальце у нее было кольцо с большим синим камнем. Должно быть, очень дорогое кольцо. Оно было укреплено на руке совсем особым образом. От него была протянута цепочка, которая соединяла его с браслетом. Браслет плотно обхватывал кисть руки — так, что потерять кольцо было невозможно. Очень ценный подарок, должно быть. Цепочка была довольно длинной и, по-видимому, она совсем не мешала синьоре играть, потому что синьора играла очень ловко. Она очень быстро перебирала пальцами.
Но все же она играла не совсем то, что ему хотелось, и он все время собирался сказать ей это, но никак не мог улучить подходящей минуты, а когда он наконец решился, синьора Стреппони перестала играть, повернулась к нему и сказала:
— Это в самом деле очень хорошо, маэстро. Это отличная музыка. Я непременно уговорю моих партнеров выступить в этой опере.
Конечно, о Мерелли она не обмолвилась ни единым словом, но само собой подразумевалось, что она прежде всего поговорит с ним и, конечно, добьется его согласия на постановку оперы.
И в эту минуту кто-то опять постучал в дверь, вышла горничная и что-то сказала синьоре шепотом. Синьора нахмурилась и сказала:
