— Нет, нет, нет, я не принимаю. Скажи, что я еще не одета. — И встала.

Тогда Пазетти вскочил с места, как ужаленный, стал лепетать что-то о драгоценном времени синьоры, о преступлении, которое они совершают, отнимая это драгоценное время, и так далее, и так далее — какие-то общепринятые преувеличения и несообразности. Синьора слушала его и между бровей у нее была складка, которая так и не разгладилась до их ухода.

— Я непременно уговорю моих партнеров выступить в этой опере, — сказала она. А партнерами были не кто-нибудь, а Джорджо Ронкони и Наполеон Мориани. Вот какие знаменитости! Ронкони был певец, любимый всем народом, великий артист и горячий патриот. А Мориани был недавно вошедшим в моду тенором, баловнем миланской публики и кумиром женщин. Уговорить таких знаменитых певцов выступить в опере неизвестного композитора — дело нешуточное. Он сам отлично сознавал это.

И все же она сумела это сделать. Они даже начали разучивать свои партии. Ну, конечно, без того энтузиазма, с которым это делала синьора Стреппони, но все же они начали разучивать. Композитор сам занимался с ними раза два. Один раз он ездил к ним в гостиницу, а другой раз это было у синьоры Стреппони. Да, не больше двух раз это было. Потом заболел Мориани.

Сначала это не показалось композитору катастрофой. Никаких угрожающих симптомов не было — просто недомогание, а может быть, всего-навсего каприз, приступ тщеславия, желание порисоваться перед публикой, желание стать, хотя бы на время, единственным предметом самых возбужденных разговоров в театре, в салонах и кафе. Знаменитые тенора взбалмошны и прихотливы, как женщины. Не все, конечно. И не всегда. Но зачастую. Так что сначала это не показалось композитору катастрофой.

Но через несколько дней все рухнуло. Все надежды композитора рассыпались в прах. Мориани заболел опасно. Он заболел воспалением легких. Он недостаточно берег свое драгоценное здоровье. Он любил ездить верхом. И он ухаживал за одной знатной миланской дамой. И вот он погарцевал рядом с ее экипажем на Корсо Романо во время вечерней прогулки и много разговаривал и смеялся. А вечер выдался на редкость холодный, дул резкий ветер…

Теперь о постановке оперы нечего было и думать. Сезон кончался. С Джузеппиной Стреппони он больше не виделся. Пазетти, которого он случайно встретил на улице, сказал ему:

— Ах да, я имею к вам поручение от синьоры Стреппони. Она уехала и просила передать вам, чтобы вы не теряли надежды.

Он тогда заставил повторить, что сказала синьора Стреппони. Пазетти повторил:

— Ну да, да, она так и сказала: «Передайте маэстро, чтобы он не терял надежды».

Чтобы он не терял надежды — легко сказать! Сезон кончился. Все театры были закрыты. Город опустел. Стояла невыносимая жара. Они жили в меблированных комнатах, далеко от центра города. Улица была шумной и пыльной. Окна выходили на юг — это стоило дешевле. Солнце пекло целый день сквозь закрытые ставни. Потолки были низкие. Дышать было нечем. Даже ночи не приносили облегчения. Ребенок томился и жалобно плакал. У него сердце разрывалось от этого плача и от того, что у него ничего не выходит с постановкой оперы. Ему начинало казаться, что он во власти какой-то злой судьбы и ему не преодолеть препятствий, которые возникают у него на пути неизменно и последовательно. Он отгонял от себя эти мысли, но ночью, когда было так душно и плакал ребенок, — это было очень трудно. Он совсем не мог спать.

Рано утром Маргерита подходила к окну их спальни и с тайной надеждой осматривала горизонт. Небо оставалось безоблачными Оно было каждый день безжалостно синим. Маргерита потихоньку вздыхала и отходила от окна. Но если она замечала, что он смотрит на нее, она улыбалась и говорила неизменно бодрым и веселым голосом: «Сегодня опять будет прекрасная погода». Она ни разу не сказала: «Сегодня опять не будет дождя». Нет, нет. Она всегда говорила: «Сегодня опять будет прекрасная погода!» Милая, милая Маргерита!

Деньги приходили к концу, и однажды ночью он подумал о том, что положение его безвыходно. Вернуться в Буссето? Ничего другого не придумаешь! Не терять надежды. Легко было говорить синьоре Стреппони! Не терять надежды… В эту ночь он совсем обессилел в борьбе с собственными мыслями. Он понимал, что это борьба бесплодная. Он считал свое положение безвыходным. Он ничего не мог придумать. Ничего не придумать! Ничего! Ничего!

И все-таки синьора Стреппони была права. Не надо было терять надежды. Все разрешилось неожиданно и очень просто, в утро после этой ужасной ночи.

Он заснул тогда внезапно, как это бывает, когда очень измучаешься, и ему казалось, что он вовсе но спал, а только на минуту закрыл глаза. И вдруг он слышит, что Маргерита говорит ему: «Тебя спрашивает служитель из театра». Он думал, что слышит это во сне. Но она очень упорно повторяла: «Тебя опрашивает служитель из театра». И он понял, что это не сон. Но он никак не мог установить логическую связь событий. Какой служитель? Они ведь только что легли спать. Потом он понял, что в комнате светло. Как же так? Разве ночь уже прошла? «Это из театра Ла Скала, — говорила Маргерита, — служитель с поручением от Мерелли».

Боже мой, он не помнил, как вскочил с постели, накинул халат и выбежал в соседнюю комнату, где ждал его человек из Ла Скала. Это действительно был служитель из театра, в форменном сюртуке со светлыми пуговицами. Он казался очень недовольным, даже рассерженным. Он не поздоровался с композитором и обратился к нему ворчливым, грубоватым тоном. Служитель спросил:

— Вы маэстро из Пармы?

И он ответил:

— Да

— Идите в театр. Вас вызывает импресарио.

— Позвольте, а в чем дело?

— Ничего не знаю. — И опять все тем же ворчливым, грубоватым тоном: — Вы маэстро из Пармы?

— Ну, да, да, да, да!

— Так если вы маэстро из Пармы, идите в театр. Вас вызывает импресарио.

Композитор начал сердится:

— Слушайте, вы! Отвечайте мне толком. Я желаю знать, в чем дело.

А тот невозмутимо и глядя в сторону:

— Ничего не знаю, ничего не знаю. Я рассыльный. Дела дирекции — не мои дела. Идите в театр! Вас вызывает импресарио.

О, тогда он пришел в неистовство. Гнев чуть не задушил его. Кровь бросилась ему в голову. Он начал кричать на этого старого человека с длинными седыми волосами. Он кричал на него громким прерывающимся голосом. И тут этот служитель в первый раз взглянул на него, и тогда он увидел, что это жалкий, пришибленный нуждой старик и глаза у него испуганные и подслеповатые. И он сразу перестал кричать, а служитель сказал:

— Ничего не знаю, ничего не знаю. Но как будто бы они там собираются поставить вашу оперу.

И это действительно было так. Когда он прибежал в театр, Мерелли подтвердил ему это. Да, он решил поставить его оперу. Решил поставить оперу молодого, никому не известного композитора на сцене первого оперного театра мира.

— Да, да, молодой человек, на сцене первого оперного театра мира. — Так сказал Мерелли.

Композитор был безмерно счастлив.

Потом Мерелли сказал, что, ставя его оперу, он подвергается большому риску. И композитор со страхом подумал, что импресарио заколебался и, может быть, пожалел о своем решении. Он был тогда очень наивен и не знал, что собой представляет Мерелли. Потом Мерелли потребовал от него переделки либретто. Он согласился.

Мерелли сказал, что ему поможет молодой и очень одаренный поэт-композитор Фемистокл Солера. Он согласился работать с Солерой.

Потом Мерелли потребовал, чтобы он изменил тесситуру вокальных партий. Чтобы он изменил ее в зависимости от голосовых средств тех артистов, которые будут приглашены на осенний сезон. Он согласился и на это.

На прощанье Мерелли еще раз сказал ему, что подвергается большому риску, ставя оперу начинающего композитора, да еще композитора из глухой провинции. Но, прибавил импресарио, он надеется, что молодой человек оправдает возложенные на него надежды и не заставит краснеть тех выдающихся артистов, которые весьма горячо и убедительно за него ручались.