У Маргериты были измученные, отсутствующие глаза. Такими они стали с тех пор, как умер малютка. Второй малютка. Последний. Маргерита встретила мужа улыбкой. Улыбалась, как могла, одним ртом. От этой улыбки печаль в ее глазах казалась еще безысходней. Он не мог спокойно видеть этих трагических Маргеритиных глаз. У него от жалости разрывалось сердце. Он хотел одного. Чтобы сошло с лица Маргериты выражение застывшего на нем испуга. Он взял жену за руки и стал рассказывать о том, какой успех имеет опера. Маргерита слушала молча с безграничным доверием и смотрела на него с обожанием. И по мере того как он рассказывал, глаза ее наполнялись слезами и становились сияющими от счастья. И, вероятно, именно это заставило его преувеличить значение успеха оперы, заставило его самого поверить в удачу, в расположение к нему публики. Боже, как наивен он был тогда. Наивен, как глупое дитя! Наивен до смешного. Наивен и слеп. Слеп, как новорожденный котенок. Он ничего не видел и не соображал. Ему следовало тогда же порвать с театром и расстаться с мыслью сделаться оперным композитором.

Отказаться от театра? Перестать писать музыку? Да! И это он должен был решить сам. Но разве можно требовать от человека, чтобы он сам подписал себе смертный приговор? Отказаться писать музыку! Этого он не мог сделать. Нет! Не мог! И тогда он этого не сделал. Напрасно не сделал. Себе на горе. Все равно писать он перестал. Через некоторое время. Несколько позже. После провала «Царства на один день». После смерти Маргериты.

Но за «Оберто» он почему-то все еще цеплялся. Цеплялся бессмысленно. Как утопающий за соломинку. Это было слабостью. И теперь за эту слабость наступала расплата. Он отдавал себе в этом ясный отчет. Точно последняя пелена спала у него с глаз. Он прозрел, окончательно прозрел. Он мог беспрепятственно обозревать свою опустошенную жизнь. У него не было иллюзий. Не было веры в себя. Не было Маргериты. Были только житейские невзгоды, из которых он никак не мог выпутаться. Был за плечами шумный провал «Царства на один день». И холодное презрение, с которым публика приняла попытку возобновления «Оберто» в Ла Скала. И равнодушие, с которым встретили оперу в Турине. Без сомнения, то же ожидало «Оберто» в Генуе. То же, если не хуже. Может быть, предстоял провал по всем правилам этого рода развлечений. Провал в стиле «Царства на один день». Провал с озорным свистом, с диким улюлюканьем. Ему показалось, что он уже слышит этот свист, это улюлюканье, видит перед собой покрасневшие от натуги и выкриков лица, хохочущие открытые рты. Он с содроганием подумал о спектакле. На него напал безумный страх. Ему захотелось скрыться, чтобы избежать предстоящей пытки. В голове у него мгновенно возникли планы бегства из Генуи. Возникли — и тотчас были отброшены, как не выдерживающие критики. И одновременно, как бы контрапунктируя с этими полубредовыми мыслями, возникло, стало крепнуть и превратилось в доминирующее ясное ощущение неизбежности, ощущение того, что выбора нет, что он связан поступками, им же совершенными.

Он почувствовал ужасающую душевную усталость и понял, что не способен к борьбе с чем бы то ни было, почувствовал, что сейчас он только плывет по течению, и понял, что будет действовать так, как этого требует естественное развитие событий. Он приехал в Геную на постановку своей оперы. Следовательно, ему надлежит пойти в театр и присутствовать на спектакле. Так он, очевидно, и поступит. Чего бы это ни стоило!

Композитор вернулся в гостиницу в самом подавленном состоянии духа. Джованни ждал его с нетерпением. Он все утро гулял, осматривая город, страшно проголодался и мечтал об обеде. Но, ни на минуту не забывая цели поездки в Геную, он с любопытством ждал от Верди подробного рассказа об утренней репетиции.

— Ну, как дела в театре? — обратился он к композитору, как только тот вошел в комнату.

— Ничего, — сухо ответил Верди. Никто, даже Джованни, не должен был знать истинного положения вещей.

— Как идет опера? — не унимался Джованни.

— Очень недурно, — еще суше ответил Верди.

«Из него сегодня ничего не выжмешь», — подумал Джованни и решил в последний раз попытаться вызвать композитора на разговор.

— Что ты скажешь о певцах? — спросил он.

— Труппа подобрана довольно удачно, — сказал Верди. Он говорил монотонно, беззвучным голосом, точно повторяя заученный урок. — Особенно мила Марини. Хороша собой и поет прелестно.

Джованни засмеялся:

— Очень рад слышать это от тебя. Скажу тебе прямо: хорошенькая женщина никогда не вредит делу. Предсказываю тебе успех. Идем обедать!

И он увлек композитора в центр города, на улицу Бальби. Джованни считал, что в день премьеры можно позволить себе роскошь пообедать в дорогом ресторане. Он надеялся, что отец не будет бранить его за этот расход. За столом Джованни болтал без устали. Он захлебывался от обилия воспринятых им впечатлений. Генуя очень нравилась ему. Он рассматривал ее как город больших торговых оборотов и крупных денежных операций. Верди не слушал. Он изнемогал от волнения в ожидании предстоящего спектакля.

После обеда вернулись в гостиницу. Веселый, разговорчивый Джованни действовал на Верди самым раздражающим образом. Молодой Барецци следовал за композитором по пятам и не расставался с ним ни на минуту. Он не должен был оставлять его одного в день премьеры. Таков был наказ синьора Антонио. Но Верди твердо решил избавиться от общества словоохотливого шурина. Тоном, не допускающим возражений, композитор объявил Джованни, что перед спектаклем ему — Верди — необходимо отдохнуть, а любой человек, находящийся в комнате, является помехой этому отдыху. Поэтому будет лучше, если Джованни пойдет еще немного прогуляться или посидит в кафе, откуда он может направиться прямо в театр. Что же касается его, Верди, то он придет в театр совершенно самостоятельно и тогда, когда ему заблагорассудится. Джованни пробовал было возмутиться и протестовать, но из этого ничего не вышло. Композитор был непреклонен в своем решении. Джованни пришлось волей-неволей покориться. Он ушел, проклиная в душе капризы и несносный характер Верди.

Композитор остался один. Сидеть на месте он не мог. Времени до начала представления было много. Выходить из дома надо было не раньше семи часов. «В семь часов пять минут», — назначил себе Верди. Спокойно ждать, пока стрелки часов, разойдясь по циферблату, разделят его чуть скошенной чертой на две равные половины, казалось композитору свыше сил. Что делать? Заполнить время было нечем. Оставалось одно: убить его. И Верди, несмотря на усталость, стал быстрыми и легкими шагами ходить взад и вперед по комнате. Он доходил до стены, круто поворачивал и шел обратно. Затем снова упирался в стену, поворачивал и шел обратно. Так коротают часы мучительной неволи пойманные львы в клетках зоологического сада.

Это длилось долго. Композитор двигался как во сне. На него напало состояние сонливости, глубокой апатии. Он больше не мог ни думать, ни рассуждать, ни бороться. Он чувствовал себя точно выпавшим из действительности.

Когда он вышел из гостиницы, уже стемнело. В порту на мачтах кораблей покачивались сигнальные фонари. Верди шел с трудом, измученный и внутренне похолодевший. Он шел, как на казнь после тяжелой пытки. Ему казалось, что он уже наполовину умер. В отупевшем мозгу слабо шевелилась одна мысль, единственная — как ему казалось — связывавшая его с порядками и законами внешнего мира. Держаться стойко, не дать никому насладиться зрелищем его страданий — вот что ему оставалось, вот единственное, чего он требовал от себя.

Он пришел в театр поздно, за несколько минут до начала спектакля, и сразу проскользнул на сцену. Пожарный принес ему стул, и композитор сел во второй кулисе с правой стороны. Он был готов ко всему. Внешне он держался с большим достоинством и казался совершенно спокойным.

Отзвучала увертюра. Занавес поднялся. На сцене были вылинявшие, немного подновленные декорации. По бокам — темно-зеленые деревья, в глубине — лиловые холмы и над ними синее небо с грубо нарисованными на нем желтоватыми облаками. Представление началось.