— Какая гадость! — сказал он брезгливо.
— Ничего, — сказал Джованни, — бывает хуже! Скверно то, что так холодно. Согреться будет трудно. — Джованни вытащил из дорожного мешка ночной колпак и тщательно натянул его себе на уши. Поверх колпака он повязал голову своим красным шерстяным шарфом.
— Спокойной ночи, — сказал он, покрываясь одеялом. — Советую тебе долго не раздумывать. Ложись и спи! — Через пять минут Джованни уже храпел.
Верди лег в постель с отвращением. Заснуть он не мог. За окном ревела буря. На море был шторм. Ветер со свистом рвал с окна деревянные ставни. Дом скрипел, как гибнущий корабль. Верди дрожал от холода. Джованни храпел. Из-за насморка он спал с открытым ртом. Храп его становился все громче и назойливей. Он наполнял собой всю комнату. Он соперничал с воем ветра. Это продолжалось долго. Дыхание со свистом вырывалось из груди Джованни. В горле у него клокотало. Ото походило на хрип умирающего. Это было невыносимо. Верди протянул руку и похлопал Джованни по спине. Храп прекратился. На мгновение стало тихо.
— Ты звал меня? — пробормотал Джованни спросонья. У него пересохло в горле и он говорил с трудом.
— Нет, — сказал Верди, — ты проснулся от собственного храпа.
— Я очень простужен. — Джованни прокашлялся и сердито уткнулся в подушку. Через минуту он захрапел снова.
Верди лежал с закрытыми глазами и не мог спать. Ветер крепчал. Теперь он не налетал, как раньше, редкими порывами. Он как будто останавливался над домом и бушевал непосредственно над самой крышей. Он влетал во все щели, врывался во все закоулки. Он визжал, стонал и плакал. Он пел на разные голоса. Композитору казалось, что он никогда не слышал такого ветра ни в Милане, ни в деревне у себя на родине. Это был совсем особый ветер — громогласный, буйный, смелый. Он дул прямо с моря и, пробежав свободно огромное водное пространство, он с необыкновенной яростью набрасывался на неподвижные, твердые предметы, попадавшиеся ему на пути. Он охватывал их со всех сторон и заставлял их звучать. Каждая щель, каждая скважинка, каждый закоулок звучали по-разному. Каждая часть дома превращалась под ударами ветра в звучащий музыкальный инструмент. А весь дом под напором урагана превратился в гигантский по силе звучности оркестр. Ветер раскрашивал звучность этого оркестра разными тембрами. Композитор слышал и струнные и деревянные духовые. Он слышал и человеческие голоса, слышал хор мужчин и женщин, поющих с закрытыми ртами. Ветер дул прямо с моря и нес в себе биение сердца ритмичнейшей из стихий. С неумолимой последовательностью равномерно наступали ритмические акценты. Они звучали грозно. Как пушечные выстрелы. Как раскаты литавр. Композитор слушал. Под утро ветер стих. Верди ненадолго забылся чутким тревожным сном.
Опера «Оберто», объявленная на афише театра Карло Феличе, не привлекла к себе внимания публики. Продажа билетов шла плохо. Импресарио не скрывал своей досады. Очень надо было ставить заведомо непопулярную оперу малоизвестного композитора! И он негодовал на миланских друзей, рекомендовавших ему оперу Верди как новинку. Эта новинка грозила ему большими убытками.
Когда Верди после бессонной ночи зашел в театр, он понял, что опера его обречена на провал. Шла репетиция. Опера была разучена кое-как. Поставлена она была неряшливо. Выдающихся певцов — любимцев публики — в труппе не было. Провал был неминуем.
Презрение к несчастной опере сказывалось во всем. Импресарио был рассеян и груб. У актеров были вытянутые лица. Рабочие сцены, и те, явно нехотя, переставляли декорации. Опера никого не интересовала и никому не была нужна. Верди не стал дожидаться конца репетиции. По темному коридору он направился к выходу. В здании театра — как всегда по утрам — было пустынно и оно казалось вымершим. Нигде не было ни души. Композитор заблудился — он долго кружил в лабиринте ярусов, лестниц и переходов. Музыка долетала до него бесформенными обрывками. В той части театра, где была сцена, поминутно открывали и закрывали какую-то дверь. И тогда музыка, бившаяся в стенах пустого зрительного зала, как птица в клетке, на мгновение вырывалась в гулкие коридоры. Из-за нелепых пропусков и не менее нелепых нарастаний звучности она доносилась до слуха композитора в искаженном виде, точно гримасничая.
К выходу из театра композитор попал неожиданно. Три широких мраморных лестницы полого спускались в вестибюль. Три высоких тяжелых двери вели прямо на улицу. На площадке под бронзовым бюстом Гольдони было поставлено кресло. На его позолоченной спинке висела расшитая позументом ливрея. Швейцара не было. Страстный игрок в кости, он все утренние часы просиживал за игрой в ближайшей таверне. Большие выходные двери были закрыты. Справа между колоннами какой-то горбатый человек в плетеных веревочных туфлях чистил бархатную ковровую дорожку. Он двигался вперед, описывая метлой широкий полукруг справа налево, ритмично и плавно, как косарь.
— Выход там, синьор! — Пожелтевшим от табачной пыли указательным пальцем горбун ткнул куда-то в пространство. Церемониться было нечего. Он слышал, что опера приезжего маэстро ничего не стоит.
Верди вышел через боковую дверь. Опустив голову, он побрел домой. Итак — все опасения его оправдались. Предчувствие не обмануло его. Ехать в Геную было незачем. Он не должен был этого делать. Он поступил, как мальчишка, и презирал себя за это. Он поддался чужому влиянию. Он уступил постороннему воздействию. Он дал себя уговорить. Дал обольстить себя несбыточными надеждами. Ни на чем не основанными надеждами. Как мог он думать об успехе «Оберто»? Об успехе оперы, которая никогда не жила полной жизнью, а только с трудом влачила жалкое существование? Чего ждал он от оперы, которая никогда не имела успеха?
Никогда? А овации на премьере полтора года назад? Конечно, овации были. Но разве это был настоящий успех? Благоприятное стечение обстоятельств — вот что это было! Благоприятное стечение обстоятельств — и больше ничего. Благоприятное стечение обстоятельств, которое создало видимость успеха! Полтора года назад обстоятельства иногда благоприятствовали ему. Когда имя его впервые появилось на афише театра Ла Скала, у него не было никакого театрального прошлого. Никто его не знал, и некому было против него интриговать. Это само по себе было уже удачей. Кроме того, завзятые театралы любят иногда открыть и обласкать нового, никому не известного композитора. Приятно чувствовать себя в роли высокопросвещенного и самостоятельного в своих суждениях ценителя и знатока искусства. Это льстит самолюбию, тешит и развлекает. Через некоторое время эти же театралы могут жесточайшим образом высмеять ими же открытого композитора и, насмеявшись вдоволь, предать его забвению. Это тоже потеха и развлечение. Что так бывает, композитор узнал на собственном примере. Как это бывает, он также знал очень хорошо. Узнал и цену дружественных взаимоотношений в театральном мире. О, он узнал это до конца и совершенно точно. За это знание он заплатил дорогой ценой. Теперь его не обмануть. Он никому не верил.
Но тогда, полтора года назад — все было иначе: он поверил в успех своей оперы и в расположение публики. Он был очень наивен. Он поверил вызовам, овациям, поверил друзьям, которые пожимали ему руки. Он чувствовал себя счастливым и почти не прислушивался к тому, что ему говорили. Он торопился домой. У него была снята комнатка возле самого театра. Снята на несколько дней. Чтобы Маргерита могла быть поближе к нему во время премьеры «Оберто». В театр идти она не могла. Она была в трауре. Малютка умер всего только две недели назад. Композитор прибежал домой в первом же антракте. Он хотел сказать Маргерите, что опера его имеет успех, хотел сказать, что не все потеряно, что еще будет счастье! Маргерита ждала. Она услышала его шаги и бросилась к нему навстречу. Она стояла у самой двери. Но в коридор не вышла. Потому что ее мог увидеть кто-нибудь из соседей. А у нее были распущены волосы. Она опять стала часто распускать их, как в прежние счастливые дни. Но теперь она делала это нехотя, поневоле, усталым, небрежным жестом, в те минуты, когда мучившая ее головная боль становилась невыносимой. Да, головная боль. Прежде этого никогда не бывало. Прежде она и представить себе не могла, что такое головная боль. А теперь узнала. Голову сжимало, как железным обручем. В глазах темнело. Во рту пересыхало. Может быть, голова болела от слез. Маргерита за последнее время так много плакала. Особенно по ночам. И чтобы он не слышал, она закрывалась большой подушкой. Она часами лежала так, ничком, плача, закрывшись подушкой. Конечно, это было вредно. И, вероятно, от этого и от слез голова стала так часто и сильно болеть.
