Прошел вступительный хор дам и кавалеров, ожидающих Куниццу, невесту Риккардо. Выступил со своей бравурной арией сам Риккардо ди Салингуэрра. Прозвучала каватина Леоноры. Все проходило беспрепятственно. В театре было спокойно. Перед финалом первой картины, во время терцета — Оберто, Леонора, Куницца — Верди ясно ощутил, что никаких враждебных проявлений со стороны публики не будет. И действительно, ничего страшного не произошло. Решительно ничего! У собравшихся немногочисленных слушателей не было, по-видимому, никаких злобных намерении. «Оберто» был самой обыкновенной будничной оперой, рядовым, бесцветным спектаклем. Происходившее на сцене и в оркестре никого не тревожило и никому не мешало разговаривать.
Генуэзские коммерсанты пришли в театр повидать нужных людей. Они шумно отодвигали стулья, хлопали дверьми и, переходя из ложи в ложу, занимались делами. Дамы, как всегда, мило щебетали, разглядывали подруг и соперниц, кокетничали со своими поклонниками, искусно играя веерами.
Иногда разговоры затихали. Правда, ненадолго. Только на то время, пока на сцене находилась хорошенькая Марини. Артистка нравилась. Иногда принимались аплодировать. Можно было думать, что опера имеет успех. На самом деле аплодисменты относились все к той же Марини. Музыку игнорировали. Даже те места, которые в Милане были признаны наиболее удачными. Так, квартет и рондо во втором действии прошли незамеченными.
Когда опера кончилась, в театре нашлись доброжелатели. Они считали себя обязанными поощрить неизвестного композитора, опера которого впервые появлялась на сцене Карло Феличе. Верди вызывали. Джованни усердствовал, желая создать видимость успеха. Он аплодировал, не щадя ладоней, и, во всеуслышание выражая свой восторг, кричал до хрипоты. При этом он, улыбаясь, оглядывался на соседей, как бы приглашая их следовать его примеру.
Верди выходил кланяться вместе с певцами. Он чувствовал себя неловким и плохо одетым. Кланялся неумело и ни разу не улыбнулся. Его внешний вид разочаровал публику. Ломбардский композитор показался угрюмым и нелюбезным. Симпатии генуэзцев он не завоевал.
После спектакля Верди в сопровождении Джованни возвращался домой пешком. Молодые люди шли узкими, извилистыми улицами. Ночь была теплой и лунной. На небе мерцали большие, казавшиеся влажными звезды. Слышно было, как волны равномерно набегают на берег, разбиваются о камни и, шурша, убегают назад.
Верди был мрачен и молчалив. Джованни чрезвычайно возбужден. Он совсем охрип и говорил странным, ломающимся голосом, как марионетка в кукольном театре. Однако это его нимало не смущало. Он опять захлебывался от впечатлений и беспорядочно перескакивал с одного предмета на другой. Но центральной темой его монолога (почти все время он говорил один) оставались впечатления сегодняшнего вечера. Ему очень понравился театр Карло Феличе — массивные колонны каррарского мрамора, обилие орнаментов, сверкающая позолота. Он считал несомненной удачей, что «Оберто» был поставлен в Генуе и имя Верди стало известно генуэзцам. Он констатировал, однако, что в Генуе, по-видимому, не очень любят полифонию и неспособны оценить в опере ни хорошего квартета, ни мастерски развернутого финала. Он не мог найти объяснения этому, по его мнению, странному явлению, и это обстоятельство сильно смущало его. Он должен был привезти отцу подробнейший отчет о том, как прошла опера Джузеппе. Синьор Антонио требовал точности в изложении событий. Джованни готовился к беседе с отцом и старался выпытать у Верди нужные ему сведения. Он забрасывал композитора вопросами.
Но Верди отвечал неохотно и односложно. А чаще всего отмалчивался. Он был занят своими мыслями. Он думал о том, что опера его опять провалилась.
На другой день публики в театре было еще меньше. Еще меньше было и аплодисментов. И даже было несколько — как бы предупреждающих — свистков.
Через два дня Джованни уехал домой, в Буссето. Верди остался в Генуе. Почему остался — он и сам не знал. Никакого дела у него не было. Решительно никакого! Он был совершенно свободен и никому не нужен. Никто его не разыскивал. Никто им не интересовался. Так как он болезненно чуждался людей и тщательно избегал новых знакомств, то проводил время в полнейшем одиночестве.
Утром он спускался к морю и долго шел по берегу. Он ни о чем не думал и ничего не желал. Он вдыхал полной грудью свежий солоноватый воздух; он погружался в созерцание безбрежного водного пространства; он часами слушал равномерно повторяющийся всплеск волны, разбивающейся о берег. После этих прогулок он чувствовал себя лучше — сильнее и спокойней. Ритм моря был организующим началом для его смятенного сердца, для его подавленной психики.
Днем он заходил в жалкий кабачок в глубине двора на улице Сан Себастиано. Туда ходили обедать бергамасские грузчики, работавшие в порту, и целый день толкались всякого рода темные личности, драчливые и предприимчивые, — мелкие жулики и опытные воры, нещадно избиваемые шулеры и незадачливые аферисты — человеческая накипь портового города, как будто выброшенная на берег волной вместе с деревянными обломками погибших кораблей и кухонными отбросами, спущенными за борт корабельным коком. В кабачке стоял невообразимый чад и гомон, но Верди было все равно, где проглотить тарелку жидкого супа, заедая его хлебом. По крайней мере он был спокоен, что здесь, в этом темпом притоне, ему не угрожает встреча с кем-нибудь, кто признает в нем неудачливого композитора и гонимого судьбой человека.
Вечером композитор, как завороженный, направлялся в театр. В тот год гвоздем сезона в Карло Феличе была «Весталка» Меркаданте. На одно из представлений этой оперы попал и Верди. Театр был полон. Публика настойчиво вызывала автора и устраивала ему шумные овации. Саверио Меркаданте, маленький, коренастый неаполитанец с кирпично-красным лицом и хитрыми глазками, охотно появлялся на сцене. Он, улыбаясь, раскланивался на все стороны, закатывал глаза и посылал публике воздушные поцелуи. Верди тоже аплодировал — негромко и редкими хлопками. Он аплодировал ради приличия — только для того, чтобы не привлечь к себе внимания окружавших его и громко восторгавшихся людей. «Весталка» была ему не по душе. Музыка казалась ему холодной, действие надуманным, персонажи напыщенными. Только речитативы Меркаданте заставили Верди внимательно прислушаться и насторожиться. Здесь, в речитативах, крылось нечто новое. В них была не только живая, выразительная декламационность, непревзойденным мастером которой по-прежнему оставался Россини. Речитатив Меркаданте преследовал, казалось, иные цели, чем наиболее точная передача естественных интонаций живой человеческой речи. Он — этот речитатив — захватывал, казалось, область более глубокую, область внутренних переживаний, область психологическую. В нем чувствовалась попытка охарактеризовать действующее лицо посредством музыкальной интонации.
Верди задумался над этим, возвращаясь из театра по обыкновению пешком. Он вспомнил фигуру кланяющегося Меркаданте. Вряд ли самодовольный, недалекий неаполитанец интересовался разрешением каких бы то ни было психологических задач. Он всегда старался угождать вкусам публики, был ловок и хитер. И оперы его имели успех.
Верди вздохнул и невольно подумал об «Оберто». Опера не дала сборов, и импресарио не считал возможным ставить ее целиком. Шли только отдельные отрывки, вперемежку с модными в том сезоне балетными сценами и сольными ариями из опер других, более счастливых и любимых публикой композиторов. Верди не делал себе иллюзий. Опера его провалилась. Провалилась без каких бы то ни было эксцессов, без шумного скандала, без громкого протеста со стороны слушателей. Опера никого не тронула и никого не взволновала. Публика в театре осталась равнодушной. И это равнодушие обрекло оперу на небытие. Верди сознавал это совершенно ясно. Сознавал и то, что он бессилен изменить что-либо в судьбе своего несчастного первенца.
Но сегодня эта мысль как-то утратила свою мучительную остроту. Композитор чувствовал себя больным, усталым и разбитым. Он еле передвигал ноги и часто спотыкался. Один раз он чуть не упал. Носком сапога он задел лежавший у него на пути небольшой осколок отполированного мрамора. Круглый, гладкий осколок покатился, подпрыгивая и постукивая по каменным плитам, которыми была вымощена улица. Дорога шла под гору, и композитор долго слушал стук и шорох катившегося камня. Потом камень ударился о неожиданное препятствие, сухо треснул и отпрыгнул с дороги в сторону. Стало тихо. По небу плыла луна. Старые крепостные стены были залиты голубым светом. Величественные мраморные дворцы были безмолвны и казались неприступными. Композитор двинулся дальше. Тень его лежала распростертой у его ног. Верди думал о том, что оставаться дольше в Генуе бессмысленно. Пора возвращаться в Милан.
