Ящик с цветами на подоконнике, за которыми он тщательно ухаживал, – единственный предмет, придававший этой квартире некоторый уют. Стены совершенно голые, если не считать пары фотографий, на которых Голнера награждали орденами. Он усадил меня в единственное в комнате кресло, а сам пристроился на краю аккуратно заправленной кровати.

– Мне говорили, что вы вернулись, – спокойно проговорил он и, наклонившись, вытащил из-под кровати деревянный ящик. – Хотите пива?

– Спасибо.

Он задумчиво кивнул, открывая пробки бутылок большими пальцами.

– И теперь в чине комиссара, как я слышал. Уволились инспектором. Возродились комиссаром. Как тут не поверить в колдовство, черт возьми? Не знай я вас так хорошо, подумал бы, что вы сидите у кого-то в кармане.

– А разве мы все не сидим там? Так или иначе?

– Только не я. И, если вы не изменились, то, значит, мы оба остались прежними.

Он неторопливо потягивал свое пиво.

Танкер родился на Восточно-Фризских островах, в Эмсланде, где, как говорят, мозги так же редки, как мех у рыбы. Вряд ли он смог бы правильно написать фамилию «Витгенштейн» и, уж конечно, ничего не понимал в его философии, но тем не менее Танкер был хорошим полицейским, еще старой закваски, жесткий, но справедливый. Он вразумлял молодых хулиганов дружеским ударом в ухо и, вместо того чтобы арестовывать человека и сажать его за решетку, предпочитал наставлять его на путь истинный простым, но очень эффективным способом – ударом своего могучего кулака размером с увесистый том энциклопедии. Говорили, что Танкер был самым крупным полицейским в Орпо, и, глядя на него, одетого в рубашку с короткими рукавами, подпоясанного широким ремнем, который, казалось, вот-вот треснет под тяжестью его огромного живота, я подумал, что в это трудно не поверить. Еще я подумал, изучая его лицо с выдающимися челюстями, что для подобного человеческого типа время остановилось – вероятно, так же выглядели его предки миллион лет назад, одетые в шкуру саблезубого тигра.

Я вытащил свои сигареты и предложил ему закурить. Он покачал головой и достал трубку.

– Если вас интересует мое мнение, – сказал я, – то мы все сидим у Гитлера в заднем кармане брюк. И он собирается съехать с горы на своей заднице.

Танкер пососал трубку и начал набивать ее табаком. Закончив, он улыбнулся и поднял свою бутылку.

– Выпьем тогда за булыжники под снегом!

Он громко рыгнул и зажег трубку. Клубы едкого дыма окутали меня, как балтийский туман, и заставили вспомнить о Бруно. Даже запах у этого дыма был такой же, как и у той мерзкой смеси, которую курил Бруно.

– Вы ведь знали Бруно, Танкер?

Он кивнул, посасывая трубку, и, не разжимая зубов, прогудел:

– Да, знал. И слышал, что с ним случилось. Бруно был хорошим человеком. – Он вытащил трубку из своего стариковского складчатого рта и принялся разглядывать, много ли осталось в ней табака. – Я его действительно хорошо знал. Мы вместе служили в пехоте. Видел его и в бою. Конечно, тогда он был совсем мальчишка, но, кажется, не очень-то боялся смерти. Он был храбрый малый.

– Его похоронили в прошлый четверг.

– Будь у меня время, я бы тоже пошел на его похороны. – Он на мгновение задумался. – Но это было где-то в Целендорфе. Слишком далеко. – Он допил свое пиво и открыл еще две бутылки. – Правда, я слышал, они превратили в кусок дерьма того, кто его убил, так что все в порядке.

– Да, похоже на то, – сказал я. – Расскажите мне о телефонном звонке вчера вечером. В котором часу это было?

– Почти точно в полночь. Мужчина спросил дежурного сержанта. Вы с ним говорите, отвечаю. Слушайте внимательно, продолжает он. Пропавшая девушка, Ирма Ханке, находится в большом голубом кожаном чемодане в камере хранения на станции «Зоопарк». Кто это? – спрашиваю я, но он вешает трубку.

– Можете вы описать мне его голос?

– Я бы сказал, что это был голос образованного человека, комиссар. Привыкшего командовать, и чтоб его приказания выполнялись. Как у офицера. – Он покачал своей крупной головой. – Вот, правда, не могу сказать, сколько ему лет.

– У него был какой-нибудь акцент?

– Небольшой баварский акцент.

– Вы в этом уверены?

– Моя последняя жена из Нюрнберга, комиссар, так что я уверен в этом.

– А как бы вы описали его тон? Взволнованный? Встревоженный?

– Нет, это не был голос психопата, если вы это имеете в виду, комиссар. Голос был ледяной, как моча замерзшего эскимоса. И, как я уже говорил, он звучал, как голос офицера.

– И он хотел переговорить с дежурным сержантом?

– Это его подлинные слова, комиссар.

– Вы слышали какой-нибудь шум в трубке? Может быть, шум уличного движения? Музыку? Что-нибудь в этом роде?

– Нет, ничего.

– А что вы потом сделали, после этого звонка?

– Позвонил оператору центральной телефонной службы на Францозишештрассе. Она выяснила, что звонили из телефонной будки у станции «Вест кройц». Я послал полицейскую машину, чтобы опечатать эту будку, пока не подъедет команда из отдела 5-Д и не проверит, что за пианист там работал.

– Молодец. И затем вы позвонили Дойбелю?

– Да, комиссар.

Я кивнул и принялся за вторую бутылку пива.

– Я полагаю, что в Орпо знают, из-за чего вся эта суета?

– Фон дер Шуленберг в начале прошлой недели собрал всех старших офицеров в кабинете для инструктажа. Нам сообщили то, что многие уже и так подозревали, – на улицах Берлина появился новый Горман. Многие считают, что именно поэтому вы и вернулись в полицию. Большая часть штатских, что теперь у нас служат, не смогут найти даже уголь в куче шлака. А дело Гормана – это была хорошая работа.

– Спасибо, Танкер.

– Все равно, комиссар, не похоже, чтобы маленький судетский придурок, который сидит у вас, был на самом деле в этом замешан, правда? Надеюсь, вы не возражаете, что я высказываю свое мнение?

– Нет, если у него, конечно, не было в кармане телефона. Но мы все-таки решили посмотреть – может быть, кто-нибудь в камере хранения на станции «Зоопарк» признает его. Кто знает, может быть, у него на воле остался сообщник.

Танкер кивнул.

– Истинная правда, – сказал он. – Все возможно в Германии, пока рейхсканцлером у нас это дерьмо – Гитлер.

Несколькими часами позже я вновь приехал на станцию «Зоопарк», где Корш уже раздал фотографии чемодана собравшимся здесь сотрудникам камеры хранения. Они вглядывались и вглядывались в фотографию, качали головами и скребли свои седеющие бородки, и все-таки никто не мог вспомнить человека, оставившего голубой кожаный чемодан.

Самый высокий из них – мужчина, одетый в длиннющую спецовку цвета хаки, который, кажется, был здесь главным, – вытащил тетрадь из-под стойки, обитой металлом, и подошел ко мне.

– Вероятно, вы записываете имена и адреса тех, кто оставляет здесь свои вещи, – начал я, ни на что особо не надеясь. Как правило, убийцы, сдающие чемоданы со своими жертвами в камеры хранения, не рискуют оставлять свои настоящие имена и адреса.

Человек в спецовке, чьи испорченные зубы напоминали почерневшие керамические изоляторы на трамвайных проводах, посмотрел на меня со спокойной уверенностью и постучал пальцем по плотной обложке своей регистрационной книги.

– Он записан здесь, тот, кто оставил этот чертов чемодан.

Открыв свою книгу, он лизнул большой палец, которым побрезговала бы и собака, и начал листать засаленные страницы.

– На фотографии видно, что на чемодане была бирка, – сказал он. – А на бирке ставится номер, точно такой же, как и на вещи сбоку. И этот номер указан в книге, вместе с числом, фамилией и адресом.

Он перевернул еще несколько страниц, а затем провел указательным пальцем по строчке.

– А, вот, – сказал он. – Этот чемодан сдали в пятницу, 19 августа.

– Через четыре дня после того, как она исчезла, – тихо заметил Корш.

Человек провел пальцем вдоль строчки на следующей странице.

– Здесь написано, что чемодан принадлежит господину Гейдриху, имя на букву "Р", Вильгельмштрассе, 102.