– Ты знаешь, мне кажется, они собирались поехать к Веронике на квартиру. Но если ее там нет, то в Гринциге стоит поискать, впрочем, как и везде, где угодно.

– Ну, будем надеяться, что она дома. – Говоря это, я нутром чувствовал: скорее всего, ее там нет.

Лотта встала. Пелерина прикрывала ее грудь и верхнюю часть туловища, но оставляла открытым жгучий кустик, который раньше так убедительно звал, что теперь я мучился, точно ободранный кролик.

– А как насчет меня? – спокойно спросила она. – Что мне делать?

– Тебе? Прикрыть это волшебство, – я кивнул на ее наготу, – и ехать домой.

Утро выдалось ярким, чистым и прохладным. Когда по пути во внутренний город я пересекал парк напротив новой городской ратуши, ко мне направились две белочки, чтобы поздороваться и, если посчастливится, позавтракать. Но, подобравшись поближе, они увидели мрачную тень на моем лице и почувствовали запах страха от моих носков, а возможно, даже поняли, что за тяжелый предмет оттягивает карман моего пальто, – и передумали. Умные маленькие создания. В конце концов, не так давно этих зверушек в Вене стреляли и ели. Поэтому они поспешили по своим делам, славные меховые комочки.

В том мрачном месте, где жила Вероника, привыкли, что люди, по большей части мужчины, приходят и уходят в любое время дня и ночи, и даже будь хозяйка дома самой ярой мужененавистницей из лесбиянок, то и в этом случае сомневаюсь, что она обратила бы на меня хоть малейшее внимание, встретив на лестнице. Но поблизости никого не было, и я беспрепятственно прошел в комнату Вероники.

Мне не пришлось взламывать дверь – она была широко распахнута, как, впрочем, и все имевшиеся в комнате ящички и дверцы. Я подумал, зачем они так трудились, если единственная улика, которая была нужна, по-прежнему висела на спинке стула, там, где ее оставил доктор Хайм.

– Глупая сука! – сердито пробормотал я. – Зачем избавляться от тела человека, если оставляешь его костюм в комнате?

Я с грохотом задвинул ящик комода. От сотрясения один из трогательных эскизов Вероники стал медленно опускаться на пол, подобно огромному мертвому листу. Кениг, наверное, просто от злости перевернул здесь все вверх дном. А затем увез ее в Гринциг. Учитывая важную встречу, намеченную на сегодняшнее утро, вряд ли они повезут ее куда-нибудь еще. И это в том случае, если они уже не прикончили девушку. С другой стороны, если Вероника рассказала им правду обо всем случившемся – что пара друзей помогла ей избавиться от тела Хайма после того, как он умер от сердечного приступа, – то тогда (если она, конечно, не стала упоминать имени Белински и моего собственного) они, возможно, отпустили ее. Но эти выродки способны избивать ее просто для того, чтобы окончательно удостовериться, все ли, что знала, она рассказала им. И к тому времени, как я приеду, чтобы постараться помочь ей, меня уже разоблачат как человека, который выбросил тело Хайма.

Я вспомнил рассказы Вероники о ее жизни судетской еврейки в военное время. Как приходилось прятаться в туалетах, грязных подвалах, буфетах и на чердаках. А потом – шесть месяцев в лагере для перемещенных лиц. Тяжелая жизнь – так описала ее Лотта Хартман. Но чем дольше я думал об этом, тем больше утверждался в мысли, что у Вероники было очень мало того, что действительно можно назвать жизнью.

Я поглядел на свои часы: почти семь. До начала встречи оставалось три часа и еще больше до прибытия Белински с «кавалерией», как он выразился. И оттого, что люди, которые увезли Веронику, были теми, кем они были, я стал подумывать, что, скорее всего, она так долго не проживет. Похоже, у меня не осталось выбора: нужно самому ехать и вызволять ее.

Я вытащил револьвер, большим пальцем открыл шестизарядный барабан, и прежде чем спуститься вниз, проверил, все ли патроны на месте. На Кэртнерштрассе я остановил такси и велел водителю ехать в Гринциг.

– Куда именно в Гринциге? – спросил он, отъезжая от тротуара.

– Скажу, когда мы туда доедем.

– Вы – босс, – сказал он, подъезжая на скорости к Кольцу. – Я почему спросил? В такое время утром там все будет закрыто. А что вы собираетесь на прогулку в Горы, не похоже: слишком на вас приличное пальто. – Машину затрясло на огромных выбоинах. – И вы не австриец, судя по акценту. Говорите как пифке, сэр. Я прав?

– Пропусти эти университеты жизни, хорошо? Я не в том настроении.

– Хорошо, сэр. Я просто подумал, вдруг вы ищете, где бы повеселиться. Видите ли, сэр, всего в нескольких минутах езды от Гринцига, по дороге в Кобенцль, есть отель. – Он крепко ухватился за руль, так как машину тряхнуло на очередной выбоине. – Сейчас там нечто вроде лагеря для перемещенных лиц, и найдутся девочки, которых вы можете поиметь всего за несколько сигарет. Даже утром, если пожелаете. А мужчина, на котором такое дорогое пальто, как у вас, мог бы взять даже двух или трех сразу и заставить их устроить презабавное зрелище. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю. – Он цинично засмеялся. – Некоторые из этих девушек, сэр, выросли в лагерях для перемещенных. У них мораль кроликов, да! Они все что угодно сделают, поверьте мне, сэр, я знаю, что говорю: сам держу кроликов. – При мысли обо всем этом он засмеялся. – Я мог бы устроить что-нибудь для вас, сэр. На заднем сиденье. За маленькие комиссионные, конечно.

Не знаю, почему я вообще обратил внимание на его болтовню. Возможно, просто не люблю сводников или мне не очень понравилось его лицо, чем-то напоминавшее Троцкого.

– Это было бы прекрасно, – сказал я очень жестко, наклонившись вперед, – если бы не русская ловушка в столе, на которую я наткнулся на Украине. Партизаны укрепили гранату позади ящика, который оставили полуоткрытым, положив внутрь бутылку водки, и протянули проволоку к чеке. Так вот, граната взорвалась. Взрывом с моего живота начисто смело мясо и два овоща. Я чуть не умер сначала от шока, потом от потери крови. А когда я, в конце концов, вышел из комы, то чуть не умер от горя. Признаюсь тебе, стоит теперь увидеть хотя бы кусочек сливы – от расстройства схожу с ума. И не исключено что как-нибудь убью первого попавшегося мужчину – из зависти.

Водитель опасливо поглядел через плечо.

– Извините, – сказал он, нервничая. – Я не хотел.

– Не стоит об этом говорить, – заявил я, почти улыбаясь.

Наконец мы миновали желтый дом, и я приказал водителю ехать к вершине холма, так как решил подойти к дому Небе сзади, со стороны виноградников.

На счетчике было шесть шиллингов, когда я велел водителю остановиться, именно эту сумму он у меня и попросил, причем руки его заметно дрожали, когда он брал деньги. Минуту спустя я вспомнил, что счетчики на венских такси стояли старые, и было принято умножать плату, значившуюся на них, на пять, чтобы получить требуемую сумму. Однако таксист с перепугу, похоже, забыл свою арифметику, машина с ревом уже мчалась прочь.

Стоя на грязной тропинке рядом с дорогой, я думал о том, почему не придержал свой рот закрытым, ведь намеревался же попросить водителя подождать немного. Теперь, если я действительно найду Веронику, у меня будут проблемы с тем, как отсюда выбраться. Черт бы побрал меня и мой умный язык, подумал я. Бедный ублюдок всего лишь старался услужить. Но в одном он ошибался: дальше по Кобенцльгассе было открыто кафе. Я решил, что если меня застрелят, то пусть уж не на голодный желудок.

Кафе оказалось уютным местечком, если только вам нравятся чучела. Я сел под чучелом ласки, уставившейся на меня глазами-бусинками, которая, похоже, при жизни болела сибирской язвой, и стал ждать, пока владелец плохо набитых чучел не притащится к моему столу.

– Да благословит вас Господь, сэр, – сказал он. – Чудесное утро.

Я отшатнулся от его дыхания, скорее напоминавшего винные пары.

– Вы, как видно, уже им наслаждаетесь, – сказал я, снова давая волю своему умному языку.

Он непонимающе пожал плечами и принял у меня заказ.

Пятишиллинговый венский завтрак, который я в одно мгновение проглотил, имел такой вкус, будто его готовил чучельник в свободное от основной работы время: в кофе плавала гуща, булочка была почти такой же свежести, как и кусок слоновой кости, а яйцо таким твердым, словно его принесли из каменоломни. Но я съел все это. В голове у меня было столько всего, что я, возможно, съел бы и ласку, если бы ее усадили на кусочек жареного хлеба.