Я попросил заместителя начальника штаба стройки Геннадия Даутова разыскать автора. Пришел. Ломаться не стал. Смотрю на него и думаю: «Какой чумазый! Видно, досталось сегодня. А может, вообще любит всласть повозиться с рельсами?..»

Зуев спешит, водя «кувалдой» по бумаге. Но пишет, видать, с охотой, постепенно входя в азарт. Он не остыл от «железок», и внутренний жар «той» работы вливается в «эту», в стихи.

Пишет Зуев крупно, размашисто, с силой вдавливая наконечник стержня в бумагу.

Это — о первом дне стройки, о первом ее прекрасном миге.

Стихотворение было шероховато, необтесано, но в общем — земное, крепкое… А дальше автор твердость свою, задор смягчал улыбкой, легкой грустью.

Может, вспомнили о других дорогах, что остались позади. И вдруг рывок вперед.

Прочитав такое, можно было бы подумать: «Ух, как лихо!» Но это была мечта Зуева. Нелегко он вырывал ее из груди.

Паводок. Поезд в прорыве. А он наперекор природной стихии — «рубанул». Позвал себя и весь коллектив к заветной мечте… Он широко расписался под стихотворением: «А. Зуев, рабкор, 25 апреля 1974 года, Карламан». В этот день мы с ним и познакомились.

Я снова взглянул на руки Зуева. Расслабнув, они раскрылись, выпустив авторучку. И казались беспомощными, не знающими, что им дальше делать. Широкое, грубоватое, с впалыми щеками лицо его напряженно застыло. Глаза, глубоко запрятанные под бровями, были тверды и кололи. Зуев ждал оценки.

«Серебряный» костыль забили не очень скоро — 28 декабря 1976 года.

Немудрено, что мечта об этом дне многим казалась по меньшей мере неуместной. А мечтатели — наивными.

Я похвалил стихотворение. Словно штукатурка обвалилась с лица Зуева — ребячливо сверкнули глаза, и поплыла улыбка до ушей. Застеснялся своей же радости, будто набедокурил и вот пойман с поличным. Потом, перестав улыбаться, проговорил виновато: «Его бы подредактировать малость…» Стихотворение то есть.

Ушел Зуев, унося улыбку. Авторучка осталась на столе. Сейчас он возьмет другую «ручку» — лом. И будет выправлять рельсы. Легко, привычно. Ведь рельсы для него тоже как стихи.

«Экономистом быть обязан». Под такой рубрикой в газетах публиковались материалы профессора А.М. Бирмана, где речь шла о соотношении материальных и моральных стимулов, поощрениях, настроении рабочего человека. Попросил я Зуева прочитать одну из статей. Прочитав статью, Алексей Степанович написал мне: «Прежде всего каждый рабочий человек должен быть богатым духовно. От этого будет зависеть все: если рабочий живет и работает ради денег, то жизнь этого человека пропащая… У меня была возможность построить свой дом, иметь много ценных вещей, но я живу в щитосборном доме, езжу с семьей с одного места на другое, строю новые железные дороги и когда уезжаю, оставляю след в жизни. Ради этого мы живем, чтобы своими руками создавать все прекрасное на земле».

Кстати, последняя строчка этого письма имеет свою «спорную» историю. В очерке о Зуеве я однажды привел полностью текст письма Зуева. Редактор усомнился, видимо, в том, что слова «создавать все прекрасное на земле» может написать простой рабочий, и убрал их. Я долго спорил, но потом согласился: может, на самом деле слишком красиво? Но все время думал, прав редактор или нет? Ведь Зуев так и написал «все прекрасное».

Потом я решил все-таки достать эти слова из «корзины». Ибо у них был хозяин. И сказаны были от души.

Итак, я был не согласен с редактором, а Зуев с профессором.

— Обязан быть прежде всего человеком! — сказал мне с запальчивостью Зуев, когда чуть позже мы вернулись к теме нашего разговора.

— Ну, ладно, а что значит «духовно богатый»?

Он посмотрел на меня строго, не зная, сердиться или нет: разыгрываешь?

— Это же всем ясно! — сказал Зуев. — Спроси у моего Сереги, он и то ответит!

«Серега» — это его сын Сергей. Учился в шестом классе. За четверки ему часто попадало от отца, потому что — «Серега может учиться только на отлично». Слово «только» Зуев выделял, нажав на голос. Зуев строг к сыну, но в этом видна и гордость за него.

— Ну, а все же? — настаивал я.

Зуев принес кипу журналов «Рабоче-крестьянский корреспондент» и «Журналист», которые давно выписывает, и начал рыться в них, ища нужный номер.

— Я так скажу: одних деньги губят, губит этот самый стимул. А у меня настроение от другого зависит, не от денег, не от премии, а от… порядка на стройке. Недавно «по ошибке» ссыпали балласт под откос, понял? И несколько тысяч рублей, раз и улетели на ветер. Я еще этим займусь, так не оставлю: кто-то должен отвечать за это безобразие?

— Должен.

— Я в «Гудок» накатаю.

— Тут надо проверить факты, ты проверил?

— Я сам видел! Смотрел на балласт и душу разрывало. Почему от этого у людей не портится настроение? Не из своего кармана? Вот тебе и стимул.

Наконец Зуев нашел нужный номер «Журналиста» и протягивает мне:

— Тут есть очень хорошая статья, как писать очерки о рабочем классе, я уже несколько раз читал, могу подарить.

Зуев оказался на высоте в смысле передового опыта. Я взял журнал, поблагодарив его.

Спор с профессором продолжался, когда в другой раз я спросил Зуева, зачем он пишет? Что его толкает на это? Может, все тот же материальный стимул? Слышал, мол, от некоторых своих «дружков», что кроме денег Зуев «славы хочет!»

— Это уж слишком! Слова о славе окончательно вывели его из себя. Денег ему и так хватает, а насчет славы — попробовали бы они сами взвалить себе «на хребтину», горькая вышла бы слава-то. У него-то она боком выходит почти всегда. Потом успокоился. Стал философствовать, нападая на меня:

— Почему одни, такие же работяги, как я, после работы на диван заваливаются или за «зеленым змием» бегут в магазин, а другие кисти в руки и давай малевать этюды, а кто баян берет. Вот так и я — перо. Не могу без этого, разве не ясно? Сказали бы, что, отберут авторучку и не разрешат писать, умер бы!.. Что? Не смейся, я же серьезно, въелось в меня. Почему я пишу… Вот потому и пишу… Я двадцать лет на путях, не каждый вытерпит столько на «железках». А из двадцати — пятнадцать лет рабкоровский стаж!

«Рабкоровский стаж» — слова эти Зуев произносит многозначительно, считая их, пожалуй, даже выше понятия «трудовой стаж». И при этом смотрит на меня: произвело впечатление? Впечатление это, разумеется, произвело.

Редкая у Зуева привязанность и любовь к своему рабкоровскому труду.

— Почему я пишу… Работа у нас тяжелая. Вся жизнь на колесах. Квартиры постоянной нет, каждый раз заново начинаем жить. И все на ветру, на дожде, на морозе. Не каждому, повторяю, по нутру. Иной раз душой тянется человек к работе, а руки отваливаются, еле на ногах стоит. Руки привыкнут, притрутся, а душа не выносит, устала, измоталась. Сюда, в Карламан, немногие из наших приехали. Кто за длинным рублем погнался, походил, повертелся тут и как ветром сдуло. Приехали трудяги. Как о таких не напишешь?

Да, начинаю и я думать стихами: «Когда душа в согласии с руками, хоть тяжело, но все же легче жить!» Это, наверно, и хотел сказать Зуев.

А поговорить он любит. Особенно за каким-нибудь занятием. Летом, говорит, забот больше. В огороде копаешься. Поросенок, куры. А Катерина Павловна, жена, удумала сад развести под окнами. Зуев легонько подталкивает меня к цветам, растущим густым кустарником вдоль тропки, что ведет от калитки к крыльцу. Спрашивает: видишь, какие цветы? А запахи?! Вечером, особенно вечером. Выйдешь, вдохнешь… И уходить домой не хочется, Где только Катерина семена достает. У нас и так воздух чистый, а еще аромат цветов. Так бы и сидел весь вечер и всю ночь на крыльце и стихи сочинял. Но я рабкор, а не стихоплет.