Андрей Михайлович лишь неопределенно улыбался в ответ, ни в чем не разубеждая своего соседа. Стыдно было бы признаться, что до сих пор у них с Верой ничего не было, да и теплилась все же надежда: а вдруг ему и в самом деле понадобится эта комната?
Но проходили дни, а все, что она позволяла ему, — это взять ее под руку, если они уходили достаточно далеко от их санатория, или коснуться губами щеки, когда они вечером прощались. Днем же их разлучали, по сути, только лечебные процедуры. Не сговариваясь, они быстро поняли, когда каждому из них нужно выходить из своего корпуса, чтобы встретить друг друга задолго до столовой и чтобы и эти лишние минуты тоже побыть вместе.
Иногда Андрей Михайлович испытывал к Вере такую нежность, что даже озадачивался, не понимая себя. Он уж и не мог вспомнить, бывал ли с кем так терпеливо-ненастойчив, как с Верой. Чуть ли не смиренно он принимал ту мягко и деликатно установленную, но неуклонно поддерживаемую Верой дистанцию, которая не позволяла ему никакой предприимчивости. Странным было и то, что быстрое их сближение проходило как бы стороной от всего, что сближает физически. С удивлением Андрей Михайлович ловил себя на том, что так увлекается самим разговором, одной лишь возможностью общения с ней, что почти забывает о том остальном, что, по курортному отсчету времени, давно бы уже должно было случиться между ними. Так как-то получалось, что и вспоминал-то об этом Андрей Михайлович всякий раз слишком поздно, когда они уже прощались до следующего дня.
Вере в первое время даже приятна была такая его нерешительность — в этом она видела уважение к ней, его понимание, что она не такая, как другие, с кем все можно, но теперь, когда оставалось дней меньше, чем прошло... Она, правда, не знала, как поведет себя с ним в таком случае, но ведь он и не пытался-то по-настоящему быть настойчивым, и это вызывало уже недоумение, а потом стало все больше обижать ее: выходит, он не очень-то и стремится к их близости? Неужели она вообще не вызывает в нем того самого чувства?
А Андрей Михайлович обеспокоенно думал в эти же дни, что, черт знает, может, это уже что-то возрастное в нем?
Он решил присмотреться, как-нибудь проверить себя. Скорее, то было неким холодноватым, аналитическим опытом, а не потребностью, когда он, все же настояв однажды, поцеловал ее так, как считается нужным поцеловать женщину, которая тебе симпатична, и ты знаешь при этом, что и ты ей нравишься.
Было это настолько приятно, как уже и не ожидалось им, и Андрей Михайлович успокоился, что все, значит, с ним в порядке.
— Ну вот... — потерянно сказала она. — Зачем ты?.. Тебе это очень нужно было?
Она вдруг почувствовала, насколько все зыбко в той, предыдущей ее жизни, которую она всегда искренне считала удавшейся и прочной.
— При чем тут — «нужно», «не нужно»?! — с досадой сказал Каретников, не понимая, отчего она, не отстранившись от него, выглядела тем не менее какой-то подавленной, почти что испуганной, будто невесть что случилось. — Мы же с тобой не дети, в конце концов!
Что-то, однако, все же не так было в их отношениях, раздраженно думал Каретников. Не как обычно должно бы быть. Наверное, слишком затянулись их разговоры, и теперь неизвестно, возможно ли это поправить, преодолеть, вернуться в русло нормальных человеческих отношений.
На следующий день Вера решила намеренно опоздать к завтраку, чтобы разминуться с Андреем Михайловичем, но, решив так, тут же заторопилась, почувствовала, как ей срочно необходимо увидеть его улыбку, уже привычный ей жест, с каким он, затрудняясь что-то выразить словами, трет переносицу.
«Но так же нельзя! — укоряла себя Вера и тут же себе возражала: — А так можно, что до отъезда всего десять дней осталось?! И ведь ничего, совершенно ничего больше!»
Как в детстве, чтоб задобрить кого-то неизвестного, кто может помешать и все, если захочет, расстроить, она дала зарок, что даже и поцелуев никаких больше не позволит, только бы вместе быть эти последние дни.
В тот же вечер, потянувшись к Вере уже с ощущением завоеванного им права, Андрей Михайлович возмутился ее неуступчивостью. Это уж смешно и неумно было: что ж, так ему всякий раз и начинать все сначала?! Что это за ханжество, в самом деле?!
Он хотел было продемонстрировать перед ней обиду, но она так просительно, одновременно и ласково и грустно, смотрела на него и выглядела такой виноватой, что он лишь улыбнулся, ни на чем не стал настаивать и снова почувствовал какую-то непонятную нежность к ней.
Их встречи и ежедневные прогулки по вечерам продолжались, Андрей Михайлович, успокаивая себя и пряча от себя же свое разочарование таким времяпровождением, с усмешкой философствовал перед собой, что все-таки лучше даже просто ходить с хорошей женщиной, чем проводить часы как-то иначе — с плохой.
В один из вечеров им встретился Константин Прокофьевич. они вынужденно позвали его пройтись с ними, он, согласившись, пошел рядом, тяжело опираясь на палку, больше слушал, чем говорил сам, а потом, когда, проводив Веру к женскому корпусу, они возвращались к себе, Константин Прокофьевич вдруг сказал:
— Вы вдвоем хоть сами-то замечаете?
— Мы? А что, собственно, замечать? — не понял Каретников.
— Да вы же обрывками фраз разговариваете, какими-то междометиями! — улыбнулся Константин Прокофьевич, с интересом глядя на Каретникова. — Или вы уже много лет знакомы?
— Ну что вы! Недели две. Как с вами. А что?
— И так понимаете друг друга?! — не поверил Константин Прокофьевич. — Вы уж не разыгрывайте старика.
— Да честное слово даю! — рассмеялся Каретников.
— Ну-ну... А как же... а жена? — осторожно спросил Константин Прокофьевич. — У вас же, кажется, двое детей?
Андрей Михайлович снисходительно улыбнулся и, успокаивая разволновавшегося соседа, объяснил ему, что зря тот так серьезно все воспринял. Вера действительно симпатичная, скромная, умная женщина, с ней интересно... Тут ему показалось, что на лице его соседа что-то промелькнуло, какое-то не совсем понравившееся Каретникову выражение мужской понятливости, и Андрей Михайлович повторил с нажимом, чуть даже обижаясь за Веру: да-да, она именно интересный собеседник, и так слушает, как редко кто умеет. Но нельзя же сравнивать: семья есть семья, одно другого не должно касаться, абсолютно ведь разные вещи...
Говоря это своему соседу, Каретников внезапно обнаружил, что, отправив еще в самом начале открытку о том, как здесь устроился, он, оказывается, давно уже не писал домой. Это и впрямь было нехорошо — раньше никакая другая женщина не мешала ему помнить о доме, о семье, и он всегда исправно писал, когда был в отъезде. Завтра же с утра надо написать домой.
— Выходит, ничего серьезного не случилось? — усмехнулся Константин Прокофьевич.
Каретников подумал, что сосед-то его не такой уж простачок, каким ему казался. Пойди вот разбери, как он это сказал: успокоившись за незыблемость чужой семьи или, наоборот, с осуждением каким-то.
— А если б и случилось серьезное, так сразу жену и детей бросать? — спросил с иронией Каретников.
— Ну, зачем так уж... Но как же вот так: взять потом и вычеркнуть? Как вовсе и не было?
— А вы никогда не вычеркивали?
— А у меня... у меня, может, никогда и не было такого! — в сердцах сказал Константин Прокофьевич. — А кому вот подфартит... Э-э, ладно, давайте-ка лучше спать, у меня до завтрака процедуры...
— Да чего «такого» не было? Чего? — добивался Каретников.
— А чтоб понимали так — вот чего! — Константин Прокофьевич отвернулся к стенке, умолк, а когда Андрей Михайлович, устраиваясь на кровати, чтобы вытянуться в полный рост, уже решил, что сосед уснул, тот вдруг сказал не то с горечью, не то даже сердито: — «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».
Каретников улыбнулся в темноте. Все-таки забавный ему сосед попался.
Бывали и совсем уж невероятные, смешные и для них трогательные совпадения. Как-то вечером, прогуливаясь чинно, как муж с женой, на взморье по затвердевшему песку у самой воды, они с Верой увидели кривобокий, полуспущенный цветной детский мяч. Каретников захотел было поддеть его ногой, но в последний миг что-то удержало его, он передумал и, осторожно коснувшись, откатил мяч чуть в сторону, туда, где песок был глубоким, рыхлым, рассыпчатым и где поэтому никто вечерами не ходил, чтобы он не набрался в туфли. Каретников даже задержался на секунду, подумав, что не хочется оставлять этот мяч, такой он был какой-то одинокий здесь.
