Мохов терпеливо молчал, с обидой думая о неблагодарности Осокина, о том, что именно благодаря его, Мохова, дальновидности Осокин не будет стоять на ковре у командующего и выслушивать неприятные слова в свой адрес. И вот награда...

— Когда-нибудь научимся немного рисковать, уважаемый Борис Николаевич? — спросил Осокин.

— Виноват, не понял...

— Я говорю: когда-нибудь рискнем свое мнение иметь? — Осокин надел шинель и, не глядя на Мохова, сказал: — Ладно, оставьте у меня это «дело», завтра разберусь. Не смею вас больше задерживать.

Когда Мохов вышел, Осокин позволил себе согнуться и постоять так, надавливая пальцами на то место, откуда шла боль. Через несколько минут стало вроде бы полегче.

Он еще посидел немного, вспомнил, что в ящике стола лежат таблетки, запил их холодным чаем и вызвал машину.

Букреев стоял перед Осокиным и, зная за собой вину, не обижался, что стоял он так, явившись по вызову, довольно долго, а Осокин, коротко взглянув на него, когда Букреев доложился, больше головы не поднимал и, сидя за столом, продолжал что-то писать.

Хорошо изучив своего командира, как это, впрочем, и положено подчиненному, Букреев все-таки удивлялся выдержке Осокина и, долгое время прослужив под началом людей совершенно иного склада — вспыльчивых, крутых и подчас в своей вспыльчивости несправедливых, — никак до сих пор не мог привыкнуть к спокойной, почти невозмутимой манере Осокина. Он даже усмехнулся про себя — хотя было сейчас не до веселья, — представив на минуту, как бы он сам, Букреев, разнес своего подчиненного за такую вот историю с госпиталем.

— Ну, докладывайте, что вы там у себя учинили, — сказал наконец Осокин.

— Непристойного ничего вроде бы не произошло, товарищ командир... — Очень все-таки не хотелось рассказывать об этом.

— По-моему, как раз непристойное и произошло, — не отрываясь от своей работы, очень спокойно проговорил Осокин. — Почему вовремя Мохову не доложили?

— Не успел, товарищ командир, — ответил Букреев, тут же с неудовольствием подумав, что звучит это совсем как-то по-школярски и подобное объяснение со стороны своих офицеров его бы самого взбесило, ибо что же вообще успевает тогда подчиненный, если он и докладывать-то вовремя не успевает.

— Чем же он так срочно заболел у вас? — поинтересовался Осокин.

То, что Букреев говорил не всю правду, — в этом Осокин не сомневался, как, впрочем, и Букреев совершенно твердо знал, что тот и без ответов Букреева прекрасно все понимает.

— Он не срочно, товарищ командир. Просто раньше я не мог его отпустить, не имел возможности. А сейчас его положили по чисто медицинским показаниям...

— Тогда у меня к вам еще один вопрос... С каких пор вашей лодкой врачи командуют? — почти вежливо спросил Осокин.

Спокойствие адмирала начинало уже изматывать, и Букреев подумал, как бы хорошо было, если б Осокин сорвался, вспылил, накричал, и тогда не требовалось бы этих глупых оправданий, потому что в крике их от тебя и не ждут, а, возмущенные твоим своеволием, просто наказывают — и дело с концом. Тогда, может, Осокин — хоть на время — забыл бы пока о штурмане.

Но Осокин и о штурмане помнил, и Букреева не очень спешил наказывать. Он даже подумал расслабленно, что вообще трудно сказать, как бы он сам поступил в таком случае на месте Букреева. Ведь растил, растил офицера, отличного штурмана сделал — пожалуй, лучшего у них штурмана. Видимо, и в старпомы прочил, когда Варламов на повышение пойдет... Готовил, и вдруг чужому дяде отдавай. В интересах дела...

А ведь прав, кажется, именно Букреев. Наверное, прав... А мимо пройти нельзя, потому что это все-таки непорядок. Пусть уж лучше тогда несправедливость... За инициативу хвалим, хотя, случается, за нее же и попадает, но уж тем обязательнее тогда — за своевольство наказывать. Чтоб не только тебе, но — главное — и другим неповадно было. Указание Мохова — это прежде всего указание начальника штаба. Служба, уставы, Юрий Дмитриевич, обязывают... Как же потом с других требовать, если тебя не уестествить? Другие-то командиры смотрят и ждут: чем все окончится? И решают, как им самим впредь поступать в подобных случаях: отдавать своих офицеров, не споря с начальством, даже если и прав, или как Букреев — по госпиталям их прятать, или еще как-нибудь, пока все утихнет.

А хочется, чтоб никогда не возражали, пусть хоть и разумно?

Ну, лет десять назад хотелось. Лестно было бы. Гонору побольше имел, а уверенности, что сможешь управлять всем этим, не хватало тогда. Втайне от других даже удивлялся порой: управляется вроде! Но время от времени все же еще и доказывал это — и себе, и другим... Щедро «фитили» раздавал своим подчиненным — начальники считали тебя тогда очень требовательным командиром. А подчиненные?.. Вот потому и наказывал: чтоб не забывали, что ты — их командир...

— Сколько же продержался ваш штурман? — не глядя на Букреева, спросил он.

— Десять дней, товарищ командир. Еще должен был... — сказал Букреев, и это, видимо, означало не «должен был», а «мог», то есть мог продержаться как угодно долго — такой, мол, у него штурман. — Но выписан по настоянию Мохова. Да и... можно уже было...

Почему «можно уже» — Осокин понял...

— Вы хотели сказать, по настоянию капитана первого ранга Мохова, — строго поправил он, подчеркивая звание Мохова. Букреев был все же подчиненным и не должен был забывать этого.

— Товарища капитана первого ранга Мохова, — согласился Букреев. Так согласился, что лучше бы уж промолчал.

— Признан, конечно, годным? — спросил о штурмане Осокин.

— Так точно, товарищ командир.

— Он категорически отказывается от новой должности?

— Он не от должности отказывается, — сказал Букреев, — а от должности в другом экипаже. На моем корабле сегодня утром приступил к командованию штурманской боевой частью.

— Что ж, мы неволить не будем. Но когда уйдет ваш помощник и вы захотите поставить на его место штурмана, мы подумаем, целесообразно ли предлагать должность, от которой ваш штурман уже отказался.

— Захочу поставить штурмана, товарищ командир, — подтвердил Букреев.

«Ох, как ты себе сам жизнь усложняешь», — вздохнул Осокин и подумал, что хлопотно все же иметь таких подчиненных, как Букреев. Правда, хлопотно только на берегу... Но сам бы за Букреева тоже дрался, а? Дрался бы, сказал себе Осокин, чувствуя, что не слукавил и что это, оказывается, все-таки приятно, если до сих пор еще имеешь иногда желание тоже усложнять себе жизнь.

А странно все-таки: и решил ведь уже не трогать Володина — в чем-то, может быть, просто назло Мохову, наперекор всей этой шумихе, — а вот надо сейчас так объясниться, чтобы Букреев не понял эту уступку как личное к нему расположение, не воспринял как свою победу.

— У вас через неделю длительное плавание, давайте так и решим, — подытожил Осокин. — Штурмана пока оставляю, не хочется давать вам другого человека перед таким делом.

— Есть оставить штурмана на корабле, — удовлетворенно сказал Букреев. Автономка, потом отпуск, а там, может, и забудется...

«Ты подожди радоваться, — глядя на Букреева, думал Осокин. — Твое-то наказание впереди. И теперь построже придется, чтобы начальство упредить... Не станут же из-за этого случая отменять мою меру взыскания. А дважды за одно не наказывают, так уставы говорят. Значит, скорее всего, обойдется нашими местными деяниями... Ничего, и тебе на пользу, и остальным в поучение. А вернешься после автономки — там посмотрим...»

— Погодите радоваться, Юрий Дмитриевич, — сказал Осокин. — За стойкость, проявленную в госпитале при выполнении вашего сомнительного указания, вы своего штурмана хоть поощряйте там как хотите, а я перед ужином собираю командиров...

— Есть прибыть для наказания, — понял Букреев.

Осокин усмехнулся такой понятливости и добавил уже совсем почти благосклонно:

— Формулировку, честно говоря, я еще не придумал. Обманом назвать — не хочется. Авантюрой?.. Так нет же такой формулировки... Но мы-то с вами ведь знаем за что?