Он заметил, с каким интересом и удивлением Сергей Георгиевич слушает, и, польщенный его вниманием, напомнил, уже к слову, что вот и Пушкин, тоже предвосхищая наши сегодняшние заботы, писал, например, о «жажде размышлений»...
— Да-да, — подхватил Сергей Георгиевич, — прививать человеку не только знания, а прежде всего именно «жажду размышлений». То, к чему педагогика еще ко-огда-а придет!..
Они оба согласились, что вообще многие проблемы нам только кажутся новыми, а на самом-то деле... Андрей Михайлович, все больше втягиваясь в этот разговор, добавил, что и в медицине так: на что уж вперед ушли, а откроешь какого-нибудь Авиценну — такие вдруг обнаруживаешь точные и полные описания болезней...
«Какого-нибудь»!.. — Они оба рассмеялись. В плаще было все-таки жарко, неудобно сидеть, и Андрей Михайлович, позволив себя уговорить, снял его.
А верно ли, поинтересовался Сергей Георгиевич, что за пять-шесть лет научная информация в медицине — я где-то читал — морально устаревает наполовину? Хорошо хоть в математике с этим полегче — точная наука... Да, про медицину, к сожалению, этого не скажешь, согласился Каретников. Тот же Авиценна потому, наверно, и выразился, что медицина не из трудных наук. Впрочем, в этом-то как раз и особенная ее трудность, что она неточная. Так что и великие... Да-да, улыбнулись они, и великие тоже, бывало, ошибались...
О математике они не говорили: Сергей Георгиевич — по причине своей проницательности, что Каретников, врач и чистый гуманитарий, вряд ли даже и логарифмической линейкой умеет пользоваться, а Каретников — из разумных опасений, что о чем же и какими словами говорить, если речь о математике пойдет. Правда, Андрей Михайлович не навязывал и каких-либо врачебных тем, щадя самолюбие некомпетентного собеседника, что, однако, как раз и непонятно было Сергею Георгиевичу: уж что, казалось ему, и может быть доступнее, как не разговор о медицине, который, вполне удерживаясь на современном уровне, не требует при этом ни специального, ни даже какого-нибудь вообще образования, — и Сергей Георгиевич, как бы давая Каретникову возможность показаться с самой выгодной стороны, а вместе с тем и себя чувствуя в этом достаточно осведомленным, завел разговор о лечении травами, о стариках и старушках, которые чудеса делают. Раньше, мол, сплошь бранили — было же такое время, — а теперь заступаются, иной раз даже в печати превозносят. Как он, Андрей Михайлович, сам к этому относится?
Что ж, сказал Каретников, приятно осознавая широту своих взглядов, речь тут, конечно, не о знахарстве как шарлатанстве, а, по сути, о народной медицине, народном опыте и мудрости, и, безусловно, это заслуживает всяческого внимания. А то как ведется? Сперва лихо сносим портик Перинной линии на Невском, чтобы потом восстанавливать его... Или накрепко забываем рецепты и умения народной медицины, а спустя десятки лет спохватываемся и начинаем героические разыскания. Но портик все же можно еще возродить — чертежи остались, а народная медицина — дело по большей части устное, передаваемое из рук в руки, от поколения к поколению, здесь письменные свидетельства почти всегда редкость...
Андрей Михайлович стал обстоятельно перечислять, как помогают такие старички и старушки при кожных заболеваниях, нервных, при обменных нарушениях, и выходило, что почти везде применимы их знания, кроме, однако, хирургических случаев, а особенно той области хирургии, которой именно он, Каретников, занимался. Так что получалось, что вообще-то народную медицину надо шире внедрять, но не в том конкретном, чем занимался Андрей Михайлович.
Они еще поговорили о прополисе, мумие, об экстрасенсах, Каретников довольно скептически отозвался и о том, и о другом, и о третьем, однако же и вполне при этом осмотрительно, с терпимостью к возможному иному мнению, не переступая за ту грань, когда упрямое, бескомпромиссное отрицание выглядит ничуть не меньшей косностью, чем и наивная, слепая вера в чудеса.
Как-то удачно, к случаю, поделился Андрей Михайлович и своими давними, студенческими ощущениями, когда они стали изучать микробиологию, эпидемиологию, инфекционные болезни... Это было вначале чувство подавленности, даже страха: как, оказывается, мы беззащитны в этом мире! А потом, на смену этому, удивление пришло. И удивляться-то приходится не тому, как люди много болеют, преждевременно умирают, а как при таком обилии опасностей и болезней, подстерегающих буквально на каждом шагу, люди все-таки живут, и живут долго, а то даже и счастливо.
Тут Сергей Георгиевич сказал, что, видно, человеку вообще нельзя, чтобы совсем уж без страданий. Когда их нет — их попросту придумывают. Такое вот «выдуманное» страдание...
Бывает, кивнул Каретников. А бывает и выдуманное счастье.
Он отметил, что, кажется, Сергей Георгиевич на этих словах вопросительно посмотрел на него, словно бы ожидая какого-то продолжения. Может, и в самом деле сейчас следовало перейти к тому, ради чего он пришел сюда, но как это поинтеллигентнее сделать, чтоб удержаться на уровне их предыдущих всех разговоров, Каретников не знал.
После паузы, без всякого осуждения в голосе, а как бы заранее признавая за людьми такое вполне извинительное свойство, Сергей Георгиевич заметил с мягкой улыбкой, что а вообще-то ведь все, что выше нашего понимания, может быть только глупостью. Не так ли?
Андрей Михайлович на мгновение насторожился, но успокоил себя, что это не намек какой-нибудь, это не о нем, потому что — что же? — разве это выше моего понимания, что удачные браки вовсе не зависят от того, одногодки ли муж и жена, или муж на сколько-то лет старше? Пусть даже и на много лет...
Андрей Михайлович взглянул на часы и присвистнул: засиделись-то как! Скоро же мосты разведут!
Теперь затруднение было лишь в том, чем все-таки закончить их разговор. Но Сергей Георгиевич, тоже вслед за Каретниковым поднявшись и провожая в прихожую, вконец обезоружил его:
— Спасибо, Андрей Михайлович, что нашли возможным... Я очень рад нашему знакомству.
Ну и что же ему после этого? На искреннее чувство хамством, что ли, ответить?
На обратном пути Каретников похвалил себя, что не опустился до какого-нибудь базарного разговора или тона, что мог бы этим не только себя унизить, но, главное, дочери навредить. И хотя в своем представлении о себе Каретников придерживался того общего, свойственного многим, заблуждения, что для него всегда более важным бывает не упасть во мнении о себе самом, а вовсе не то, что могут подумать или что думают о нем другие, он все же вспомнил теперь, как рассчитывал вести разговор с Сергеем Георгиевичем, и хорошо, что вовремя обнаружил оплошность, с ходу сумел перестроиться, ибо и слова, и манера держаться, и тон, которые он планировал, были бы с этим человеком не просто неуместны, но нелепы и смешны, и могли бы вызвать лишь снисходительное и обидное сочувствие к его уровню рассуждений, да и к его уму.
Охотно он признал заслуги и Сергея Георгиевича: ведь с людьми обычно всегда только так разговаривают, как они сами позволяют с собой говорить...
Удовлетворенный этой поездкой, Каретников разрешил себе внеплановую, уже четвертую за сегодняшний день, сигарету, и, улыбнувшись, вспомнил, что ничего ему так и не было предложено из того, что он предусмотрел и обговорил сам с собой, поднимаясь к дверям Сергея Георгиевича, — ни кофе, ни сигареты. Он, верно, и не курит, решил Каретников.
Ни жена, ни дочь спать не ложились. Елена Васильевна после ухода мужа внимательно осмотрела все на телефонном столике — что он мог там искать? — и тоже наткнулась в конце концов на визитную карточку Сергея Георгиевича, вложенную дочерью в свою записную книжку, и, почти уверенная теперь, куда мог пойти муж, не удержалась, чтобы не сказать об этом Женьке, но встретили они Каретникова по-разному.
Елена Васильевна, не остыв еще от обиды, лишь вопросительно и на всякий случай осуждающе смотрела молча на мужа, а дочь была с ним такой предупредительно-ласковой, что поначалу Андрей Михайлович даже растерялся, а потом растроганно подумал о том, как она все-таки любит его. Лена уже, наверно, все рассказала ей, а может, догадавшись, где он, и этим поделилась, а Женька все равно так приветливо... да нет, прямо радостно бросилась к нему на шею! А у самой-то на душе...
