— Ой, свахо, я и за порог боюсь лишний раз выйти… Ну, а вы как тут?
Женщины торопливо выкладывали друг другу свои горести и нужды. Вспомнили о детях.
— За Петра и Ванюшу наших так болит сердце, так болит, — жаловалась Катерина Федосеевна. — И про Оксану вспомню — сердце кровью обливается… Где они? Как там они?
— И им, свахо, думать про нас доводится…
— Про Ганну еще не знают… Каждую ночь вижу то ее, то меньшенькую, Василинку, — говорила Катерина Федосеевна надломленным голосом. — Ганя хоть дома смерть свою приняла… А как там Василинка, на чужбине? Доня моя родная… Никто ж ее не доглянет, никто не спросит, ела она или пила.
— И моя там горе терпит, — пыталась утешить ее Пелагея Исидоровна. — Сколько они, катюки, молоди поугоняли.
Пелагея Исидоровна всхлипнула, потом громко запричитала. Так и застал обеих женщин плачущими Кузьма Степанович, войдя в хату.
Он молча поглядел на них, повесил кожушок у дверей и подсел к столу. Покашливая, сказал:
— Ты, стара, обедом сваху угостила бы. Плакать потом будете. Да и мне еще в «сельуправу» идти…
Громко вздыхая и вытирая глаза фартуком, Пелагея Исидоровна завозилась у печи.
От обеда Катерина Федосеевна отказалась. Ей надо было спешить домой, готовить еду Сашку.
— Что я вас хотела спросить, Степанович, — сказала она, поглядывая в окно. — Есть такая чутка, что наши на Барвенково наступают. Правда это?
Кузьма Степанович, положив руки на стол и медленно шевеля пальцами, с минуту молчал.
— Вам, Федосеевна, можно сказать истинную правду, — произнес, наконец, он. — Знаю, что лишнего никому не сболтнете. Дал мне человек один газету московскую. Наступают наши, на Украине уже. По этому дурачку, Микифору Малийцу, заметно. Он мне по три раза на день «доброго здоровья» желает. Шапочку снимает. Чует, тварюга, куда дело поворачивается.
— Ну, а про наших… про товарища Бутенко… ничего не слыхали?
— Особого пока ничего не слышно… Они свое время выберут.
— Помогай им господь бог!
Ушла Катерина Федосеевна от Девятко ободренная, внутренне окрепшая. Понимала она, что еще много испытаний, горя, унижений придется перетерпеть, но мысль о том, что где-то уже недалеко, бьются, гонят врага родные люди, может быть ее сыновья, придавала ей силы, будила светлые надежды.
Шла она домой быстрыми, энергичными шагами. Переступив порог, чуть не вскрикнула: на скамейке сидела, разговаривая с Сашко́м, невестка Александра Семеновна.
XXII
Александра Семеновна поднялась и шагнула навстречу свекрови.
Свет проникал в коморку скупо, однако Катерина Федосеевна сразу заметила, каким изможденным было лицо невестки. Худенькая и раньше, Александра Семеновна сейчас выглядела совсем сухонькой и слабой.
Катерина Федосеевна с трудом сдержала слезы.
— Шурочка! — тихо произнесла она, припадая к ее плечу. И тотчас же, подняв голову и поведя взглядом по сторонам, встревоженно спросила: — А Витя?
Глаза женщин встретились. Бескровные губы Александры Семеновны дрогнули в неестественной улыбке, в глазах ее мелькнуло почти сумасшедшее выражение. И Катерина Федосеевна поняла все.
— От воспаления легких… В тюрьме, — шепотом, еле слышно произнесла Александра Семеновна.
В коморке стало тихо. Часто падали в лоханку капли воды из худого ведра, стоящего на скамейке, сверчал где-то в стропилах сверчок.
— Нет Вити, — чуть слышно произнесла Александра Семеновна. Закрыв глаза рукой, она мгновение стояла неподвижно и вдруг закричала: — Нету сыночка… мама… И Ванюши нет… Никого…
— Шура, ты что?! — испуганно воскликнула Катерина Федосеевна. — Сядь, голубонько, успокойся… Может, Ванюша живой и здоровый, воюет где-то…
Она почти насильно усадила невестку на свою постель, развязала ее платок.
— Сашко́, затапливай, — приказала она, прикидывая тем временем, чем бы покормить невестку.
— «Шпахен» вас кличет, мамо… Что вы, не слышите? — сказал Сашко́.
Только сейчас до слуха Катерины Федосеевны дошли настойчивые крики денщика.
— Приляг, Шурочка, отдохни, — поспешно проговорила она. — К майору кличут, чтоб он сказился… Приду, наговоримся с тобой.
Денщик стоял на крыльце, широко расставив ноги.
— Вассер?! — крикнул он, топорща щетинистые усы. — Вассер! Вассер!.. Куда ходил? — Видя, что женщина не понимает его, он рассердился: — Вода… Почему вода мало?
Катерина Федосеевна обомлела, вспомнив, что сегодня пятница, а в этот день фон Хайнс принимал ванну.
Катерина Федосеевна бросилась за ведрами, затем побежала к колодцу. Она наполнила кадку, растопила на кухне печь и поставила чугуны. Оставалось вымыть кипятком ванну (ее в первый же день солдаты привезли из сельской больницы) и застлать пол дорожками.
Денщик суетливо вертелся тут же и поторапливал ее.
В кухню вошел фон Хайнс. Он был уже в халате и домашних туфлях. Солдат, отскочив к порогу и вытянувшись, глядел на него немигающим взглядом. Могли быть крупные неприятности из-за опоздания с водой. Свой девиз «организованность и дисциплина превыше всего» — майор Эрих фон Хайнс привык соблюдать с неуклонной точностью. Не раз денщик тайком, ради забавы, сверялся с часами, когда майор неторопливо шествовал к деревянному домику, специально сооруженному в углу двора.
Против ожидания, фон Хайнс, увидя, что ванна еще пуста, сохранил на своей костлявой, худой физиономии такое безразличие, что денщик выпучил глаза еще больше.
Майор снял ручные часы, отложил их и стал разоблачаться. Скинул халат, оглядел прищуренными глазами, белье и разделся догола.
Катерина Федосеевна торопливо подкладывала в огонь хворост, без видимой необходимости шуровала в печи ухватом, переставляла чугуны, гадливо отворачиваясь, лишь бы не видеть оскорбляющего ее достоинство голого бесстыдника. Такого сраму на своем веку она еще не видела!
А фон Хайнс ее просто не замечал. Он прошелся по кухне, постоял перед зеркалом, разглядывая прыщик на подбородке, затем, согнув руки и отставив острые локти в стороны, принялся приседать и распрямляться, вертеть поочередно то правой, то левой ногой…
Вода, наконец, согрелась. Катерина Федосеевна зажгла лампу, быстро наполнила ванну и пошла было к дверям. Фон Хайнс окликнул ее.
— Жена оберст-лейтенаит Рубанюк? Где? — спросил он, пробуя воду пальцем.
— Невестка? В хатынке. Катерина Федосеевна взглянула на майора с испугом. Она еще ни о чем не успела расспросить Александру Семеновну и не знала, как удалось невестке вернуться в село.
— Фельдскомендатура дала разрешение жене оберст-лейтенанта Рубанюк проживание дома, — сказал фон Хайнс, распрямляясь. — Я тоже позволяю такой разрешение. Она зайдет ко мне на квартиру. Через полтора часа.
— Она же больная, пан офицер! — воскликнула Катерина Федосеевна. — Может, дозволите завтра утречком?
— Через полтора часа, — повторил, чуть повысив голос, фон Хайнс. — Вы свободен…
Катерина Федосеевна вышла. Над селом стояли густые зимние сумерки. Прихватывал мороз. Под ногами звучно поскрипывал снег.
«Зачем она ему понадобилась, этому проклятому, да еще ночью? — думала Катерина Федосеевна, медленно идя к своей коморке. — Наверное, он про нашего Ивана хочет расспросить. Узнал, что муж — подполковник… А может, он, ирод, что плохое сделать замыслил?.. Сидит, как сыч в дупле, дидько лысый его поймет, что у него на уме!»
Расстроенная и подавленная, Катерина Федосеевна вошла к себе.
Хозяйственный Сашко́ успел уже завесить окно ветошью, засветил плошку и, сидя на корточках, подкладывал в печку хворост.
Александра Семеновна отогревалась под стареньким кожухом Остапа Григорьевича.
Зачем вас вызывали, мама? — спросила она слабым голосом.
— Баню ему готовила, черту проклятому, — с сердцем ответила Катерина Федосеевна, сбрасывая платок.
— А обо мне у вас не было с ним разговора?
— Спрашивал…
Катерина Федосеевна со скрытой жалостью разглядывала бледное, измученное лицо невестки.
