— И так правильно, — согласился Малынец. — Это сделаем. Хат хороших в селе много…

Малынец изъявил готовность хоть сейчас пойти с майором по Чистой Кринице, однако фон Хайнс не торопился. Он извлек из кармана записную книжечку, перелистал. Найдя нужную ему страницу, он с минуту смотрел на нее и, наконец, приказал:

— Тимчук… Иван Макаровиш… вызвать! Девятко… Кузьма Степановиш… вызвать… Костюк… Алексей… вызвать!

— Костюка, это какого? Полицейского? — переспросил Малынец. — Так он же с партизанами ушел…

Фон Хайнс молчал. И, видя, что староста медлит, нерешительно переступает с ноги на ногу, он повысил голос:

— Вызвать!

Малынец кинулся выполнять приказание. Он понял, что с новым начальником надо держать ухо востро: судя по его тону, по манере разговаривать, поблажки ждать нечего. И на семейную пирушку к себе такого вряд ли удастся залучить.

Когда в «сельуправу» полицаи привели бывшего заведующего кооперативом Тимчука и Девятко, Малынец, став за дверью, с превеликим трепетом слушал, как фон Хайнс за что-то их отчитывал.

Кузьма Степанович вышел от фон Хайнса с бледным, до неузнаваемости искаженным лицом. Он мял трясущимися пальцами шапку.

— Что там он? — храбрясь, с напускным безразличием осведомился Малынец.

Кузьма Степанович обернулся к нему и, глядя на его г. Взлохмаченные усики, громко сказал:

— Гад!

Малынец съежился и испуганно оглянулся на дверь.

— Никто… еще меня не бил, — раздумчиво, с угрозой в голосе произнес Кузьма Степанович. — Припомнится вам это… душители… Будет вам хлеб… И сало будет!

Он рывком нахлобучил на голову шапку и, оттолкнув локтем старосту, тяжело шагнул к выходу.

Малынец не успел ни ответить ему, ни обидеться. В дверях появился майор фон Хайнс.

— Вы будете показывать квартиру, — коротко и сухо сказал он.

Движением пальца приказав стоявшему на крыльце солдату следовать за ним, фон Хайнс, не оглядываясь, пошел яз сельуправы, на ходу натягивая перчатки.

Пока переходили заполненную солдатами площадь, майор молчал, и только когда поравнялись с двором Ивана Тимчука, он, внимательно посмотрев на новенький забор и ярко выкрашенные ставни, задержался и спросил семенящего за ним старосту:

— Хозяин? Кто?

— Пан Тимчук… Это тот, которого вы сегодня вызывали… завмаг…

Фон Хайнс подумал и двинулся дальше. Он шел неторопливо, скользя сощуренными глазами по хатам, и снова остановился, на этот раз против аккуратного, ладного дома Рубанюков. Высокие зеленые ели, просторный двор, нарядное крылечко, видимо, ему понравились.

— Хозяин? Кто? — повторил он свой вопрос.

— А это бывшего старосты, — почему-то шепотом ответил Малынец. — Его дочку вчера повесили.

Фон Хайнс не спеша направился ко двору, толкнул ногой калитку. Он молча прошел к хате, мимо хозяйки, несшей из сарая охапку хвороста.

Катерина Федосеевна, сжав губы, ждала, пока офицер осматривал чистую половину хаты, боковую комнатку, кухню. Сашко́ сперва испугался офицера, но потом осмелел и тихонько следовал за ним.

Наконец фон Хайнс, удовлетворенный осмотром, ткнул пальцем в воздух и отрывисто бросил старосте:

— Здесь!

Малынец, почему-то утративший во дворе Рубанюков свою суетливость и все время опасливо косившийся на хозяйку, молча кивнул головой, а когда вышли за ворота, сказал:

— Семья ненадежная, пан офицер… У хозяйки дочь повешена, муж в партизанах… Вы бы у меня, пан офицер, квартировали. Там все удобства…

— Хозяйка? — высокомерно процедил фон Хайнс. — Нет хозяйка! В сарай! Все в сарай! Я хозяин!..

— Ну, воля ваша, воля ваша! — поспешно согласился Малынец.

В Чистой Кринице расквартировался крупный эсэсовский отряд. Во дворе усадьбы МТС стояли под брезентом танкетки. У ветряков и на выезде из села, в сторону Богодаровского леса, были установлены орудия.

В первые же два дня майор фон Хайнс составил с помощью Малынца список заложников. Расклеенные по селу приказы предупреждали криничан, что за малейшую помощь партизанкам заложники будут расстреляны, а остальные жители Чистой Криницы выселены из пределов Украины. Появление на улицах с четырех часов дня до семи утра было также запрещено комендатурой под страхом смертной казни.

В «сельуправе» и в помещении колхозного правления Сычик повесил изготовленные по приказанию фон Хайнса фанерные щиты с надписью: «Порядок и дисциплина превыше всего».

Приколачивая щиты, Сычик посмеивался:

— Хайнц до порядочка в ейн момент приучит… У него по секундам будете все делать…

От него отворачивались с ненавистью. Накануне фон Хайнс дал понять криничанам, как он будет насаждать дисциплину.

…Комендатурой было приказано собрать к девяти часам все взрослое мужское население в «сельуправу» для оглашения очередного приказа. Пришло несколько стариков. Стоя на крылечке и поглядывая на часы, фон Хайнс ожидал. Вскоре подошел еще один старик — щупленький дед Гичак, отец колхозного конюха.

— Почему опоздание? — спросил фон Хайнс, уставясь на него своим бесстрастным, сонным взглядом. — На пять минут…

— Часов у меня нету, — с вызывающе-дерзкой ухмылкой ответил старик. — Были, так ваши солдаты, спасибо им, позычыли…

— Нельзя опоздание, — сказал фон Хайнс и, вытянув парабеллум, хладнокровно выстрелил в голову старика. — Явиться всем через час! — громко и невозмутимо приказал он Малынцу и, не глядя на бьющегося в предсмертных судорогах человека, ушел в помещение.

После этой свирепой расправы криничане опасались и на глаза показываться фон Хайнсу. Обходили далеко стороной двор Рубанюков, где он поселился. А фон Хайнс, судя по всему, устраивался надолго и основательно.

Когда во двор к Рубанюкам пришли солдаты, чтобы выбросить из хаты ненужные майору вещи, Катерина Федосеевна надумала переселиться с Сашко́м к соседке. Но денщик фон Хайнса, узнав о ее намерении, энергично воспротивился этому.

— Козяйка нужен доме, — сказал он Катерине Федосеевне, так перевирая слова и делая такие неожиданные ударения, что понять его было почти невозможно. — Дров носить… вода… молоко…

Последние слова были понятны. Но мысль о том, что ее заставят прислуживать фашистам, казалась чудовищной, и Катерина Федосеевна, не сдержавшись, запальчиво крикнула:

— Да нехай оно сказится, чтоб я в служанках руки свои около вас поганила… Сроду не дождетесь!

Солдат выслушал ее с молчаливой улыбкой и даже похлопал по плечу. А перед вечером явился Малынец и набросился на Катерину Федосеевну с бранью:

— Ты что, в подвил захотела?.. Скажи спасибо, что комору тебе оставляют. Ишь, барыня! Чтоб мне аккуратно все было…

Он был так разъярен, грозил такими карами в случае отказа обслуживать высокое начальство, что Катерина Федосеевна скрепя сердце вынуждена была подчиниться.

Денщик фон Хайнса (соседские женщины почему-то окрестили его «Шпахеном») не утруждал себя излишними заботами о своем мрачном и необщительном начальнике. Все, что требовалось сделать: замостить кирпичом тропинку от хаты до уборной, следить, чтобы к утреннему и вечернему туалету майора на кухне была свежая вода, а у печей топливо, — все это «Шпахен» переложил на Катерину Федосеевну. Сам он, пока хозяйка выполняла за него работу, либо сидел у радиоприемника, либо листал иллюстрированные журналы.

Когда смеркалось, Катерина Федосеевна шла в свою коморку; ей удалось придать пристройке к амбару мало-мальски жилой вид. Она сама сложила небольшую печку, обила старой дерюгой дверь, соорудила из досок постель, на которой спала вместе с Сашко́м. Все-таки у нее был хоть и не очень теплый, но свой угол: в других дворах хозяев совсем прогнали со двора, и они ютились в вырытых на огородах землянках.

Долгими зимними вечерами, ворочаясь на своем жестком ложе, Катерина Федосеевна передумала о многом. С того дня, как партизаны побывали в селе, она ничего не слышала ни о муже, ни о тех, кто ушел в лес, в отряд Бутенко. Ничего не могла она узнать и о судьбе невестки и внучонка, уведенных в Богодаровку. Где-то далеко воюют ее сыновья Иван и Петро, да и живы ли они?! Может, и остались из всей семьи она да Сашко́…