— Плевал я.
— Ну и дурак, — мягко сказал Петро. — Какой же ты вояка, если друзей гонишь от себя?
— Ладно! Навоевали! Москву вон через неделю-две сдадим… как Одессу…
Прошка вдруг часто заморгал, рот его перекосился, и он, уронив голову на руки, зарыдал так бурно, что Петро встревожился. Он переждал, пока Прошка немного успокоится, затем притронулся к его вздрагивающему плечу.
— Москву не отдадут, — сказал он строго. — Ее, брат, нельзя отдать. — Он сдвинул брови и продолжал тихо и значительно: — Заметь себе. Не каждому, как вот нам с тобой, выпало воевать под Москвой. Это, Прокофий, большая честь. Кто уцелеет, его всю жизнь будут почитать. А погибнет если, великая слава о нем будет жить в людях. «Этот, скажут, погиб, защищая Москву».
Сердечный, спокойный голос Петра, уверенность, с которой он высказывал свои мысли, успокоили Прошку.
— Тебя вот, Прокофий, — продолжал Петро, — характер твой дурацкий взнуздал и едет на тебе. А здесь, под Москвой, нельзя так. Каждый должен себе в душу заглянуть, всю пакость из нее выскресть. Ведь на тебя, на меня — на всех нас народ смотрит. А разве только наш народ на нас глядит и надеется? — продолжал Петро, загораясь. — А поляки, те, что стонут под фашистами, не ждут? В Софии, Праге, наверно, ночей не спят, ждут: как мы тут, под Москвой, когда начнем гнать врага? И матери наши, ожидая нас, все глаза выплакали. Твоя семья где?
Прошка снова заморгал от навернувшихся слез.
— Один отец был, — сдавленно произнес он. — Мать еще до войны померла.
— Ну, и где батько?
— В Одессе остался. Я сам оттудова. Отец — калека, помрет теперь с голоду.
Прошка прерывисто, по-детски вздохнул. Когда Петра позвали к командиру взвода, он пошел его проводить.
— Рассчитываешь, Одессу заберем когда-нибудь у фрицев? — спросил Прошка.
— И сомневаться нечего.
V
Петро поднялся раньше всех. Прихватив котелок с водой, он вышел из блиндажа.
Уныло чернел невдалеке хвойный лес. Круглые бревна накатов на блиндажах, которые вчера блестели серебристой изморозью, сегодня отсырели, стали темными.
Петро достал карманное зеркальце, поглядел на себя и с грустной усмешкой подумал: «Ничего удивительного, что Оксана не узнала. Скоро и родная мать за сына не признает».
Соскребая бритвой с худощавых обветренных щек жесткую черную щетину, Петро дивился тому, как изменилось, посуровело его лицо. Исчез юношеский румянец. По высокому лбу от виска к виску протянулись две морщинки. Лишь темные большие глаза глядели по-прежнему задорно и смело.
Петро расправил плечи, усмехнулся: «Рубанюковской закалки! Еще повоюем».
Мимо брел в мокром полушубке, с ящиком под мышкой, старшина. Яловые сапоги его скользили в глинистой желтоватой грязи.
— Чего рано поднялся? — на ходу крикнул он. — На солдатской перинке-то плохо разве?
Петро собирался отшутиться, но в этот миг совсем близко загрохотали разрывы снарядов.
Старшина остановился. Он вопросительно посмотрел на Петра, потом поверх него в сторону выстрелов. Справа и слева откликнулись пушки, затем отдельные выстрелы потонули в сплошном грохоте. Над мелколесьем медленно таяли рыжеватые дымки разрывов.
Из блиндажей, поспешно натягивая шинели, выскакивали бойцы.
Еще до того, как батальон был поднят по тревоге, стало известно, что гитлеровцы, получив подкрепление, сумели прорваться на флангах дивизии и вышли ей в тыл. Из полка по телефону передали приказание подготовиться к уничтожению подвижных отрядов противника; они двигались на бронетранспортерах и броневиках.
Петро, не ожидая команды, вытащил с товарищами пулемет, приготовил патроны. Через минуту прибежал запыхавшийся Моргулис. Круглое, упитанное лицо его лоснилось от пота.
— Вон к той деревушке! — крикнул он Петру, показывая рукой. — В распоряжение командира полка. Будете оборонять капе. Живей!
Петро взвалил на плечи пулемет, перекинулся несколькими отрывочными фразами с товарищами. До селения добрались полем, сокращая расстояние.
Прошка бежал рядом с Петром, навьюченный патронными ящиками. Перед самой деревушкой он поскользнулся и упал. Когда Сандунян кинулся к нему, чтобы помочь, Прошка вскочил и, лихо сплюнув, выкрикнул:
— Все в порядке!
У крайней избы стояли на привязи нерасседланные лошади, на завалинке сидели бойцы.
На крыльцо вышел командир. Он выжидающе посмотрел на остановившихся у изгороди пулеметчиков.
— Землячок! То не командир полка? — спросил вполголоса Петро у коновода, который вводил в распахнутые ворота лошадь.
— Нет. Это комиссар, товарищ Олешкевич.
Комиссар подошел к Петру и его товарищам. Под отворотами его красноармейского полушубка виднелись знаки различия старшего политрука. Узкое молодое лицо с седыми висками и шрамом на скуле было совершенно спокойно, и Петро невольно проникся к нему доверием.
— От капитана Тимковского? — спросил комиссар.
— Так точно, товарищ старший политрук!
— Расположитесь вот в этом сарае. Обзор оттуда хороший.
Он проводил их через двор, показал на дверь сарая и, осведомившись, много ли у пулеметчиков в запасе патронов, ушел в блиндаж, вырытый неподалеку.
Петро передал пулемет Сандуняну, осмотрелся. Сквозь дырявую крышу сарая виднелось низкое сумрачное небо, ветер шевелил солому с набившимся в нее снегом.
— Прибыли на зимние квартиры, — сказал Прошка, раскладывая патронные ящики.
— Не зимние квартиры, а подмосковная дача, — поправил Марыганов.
Пулемет установили в дверях, замаскировали хворостом.
Из блиндажа доносились приглушенные голоса. Кто-то настойчиво вызывал «Волгу». Тенорок связиста чередовался с басовитым начальническим голосом.
По обрывкам разговора Петро понял, что фашисты наступают на полк большими силами, при поддержке пятнадцати танков и бронемашин, что один батальон отрезан и связи с ним нет.
На северо-западе шел ожесточенный бой: оттуда слышались частые пулеметные очереди, винтовочная трескотня.
По канонаде, которая то затихала, то подкатывалась ближе, Петро догадывался, что бои развернулись на широком фронте. Было досадно, что приходится отсиживаться при штабе.
Сандунян, словно угадав его мысли, мрачно сказал:
— Влипли мы, товарищ сержант. Товарищи бьют фашистов, а мы старый сарай охраняем.
— На передовых — сзаду, — ввернул Прошка.
Петро пожал плечами.
— Долго нас тут не продержат. И вообще, — раздраженно добавил он, — приказ не обсуждают.
Часа два они провели в вынужденном безделье, лишь настороженно прислушивались к звукам недалекого боя.
Незадолго до полудня в штаб полка добрался связной от Тимковского. Лицо связного было в грязи, смешавшейся с засохшей кровью, шинель во многих местах изодрана. Его тотчас же проводили в штабной блиндаж.
Вышел он оттуда минут через двадцать, с забинтованной щекой, подошел к пулеметчикам покурить.
— Как там наши? — спросил Марыганов, щедро оделяя связного махоркой.
Связной устало махнул рукой:
— Гансов много. Навряд устоим. Соседний полк отступил. Они какие-то новые снаряды кидают, — добавил он оправдывающимся тоном. — Я, пока дошел, три раза себя в поминание записывал.
Петро молча слушал бойца. Заметив у блиндажа комиссара, он с решительным видом направился к нему.
— Разрешите обратиться! — произнес он громко. — Извините, конечно, что с таким вопросом. Боевого охранения впереди нас нет?
Комиссар только плечами пожал:
— Какое там охранение! Нас всего тут вместе с вами сорок человек.
— Позвольте мне выдвинуться с пулеметом. В засаду.
— Распыляться рискованно. Неизвестно, откуда они могут пойти.
— Риска нет, товарищ комиссар. В засаду я пойду один. Только прикажите дать мне ручной пулемет. У ваших бойцов их два.
Олешкевич пристально посмотрел в его глаза.
— Знаете, на что идете?
— Двум смертям не бывать, товарищ комиссар…
Петро перехватил недоверчивый взгляд, устремленный на него, и поспешно добавил:
