— Много не насбираем, — не совсем решительно откликнулся Девятко, раздумывая над словами Тягнибеды.

Посовещались и решили все же выгнать людей в степь, на уборку и обмолот.

Тягнибеда еще раз повстречался с Рубанюком около школы. Озираясь по сторонам, он сказал:

— Народ, Григорьевич, дуже волнуется: кто скотину мог перехватить? Открыто не высказываются, а каждый про себя думает.

— Там следствие ведут.

— А на вашу думку?

— Сам с толку сбился. Может статься, что и червоноармейцы в лесах бедуют. Леса-то, сам знаешь, какие, — войско спрячется.

Тягнибеда посмотрел на безучастное лицо Рубанюка недоверчиво, но выпытывать больше ничего не стал.

Бургомистр приехал на следующий день. Приехал не один, а в сопровождении целой ватаги полицаев и солдат. И, как и в первый раз, с ним заявились Крюгер и переводчик.

…В бригаде Горбаня, ушедшего на фронт, верховодила его жена, белобрысая Варвара. Повязавшись по-цыгански — уткнув концы платка около щек, — она проворно захватывала левой пригоршней пук желтой перестоявшей ржи, правой ловко подводила серп: чш-ш-жик! — и отбрасывала стебли в сторону.

В одном ряду с Варварой, приноравливаясь к незнакомому делу (серпами в колхозе давно уже не жали), шло еще около десятка молодух. Немного поодаль деды косили пшеницу.

Тягнибеда, держа в поводу кобыленку, бродил по жнивью, разглядывал хрупкие, осыпающиеся колосья и сумрачно, прикидывал в уме. Не одна неделя напряженной работы минет, пока удастся собрать зерно, требуемое оккупантами.

День был свежий, ясный. Дальний лес и два кургана перед ним, освещенные скупым, негреющим солнцем, вырисовывались четко. Осень. По ночам небо густо усыпали яркие, крупные звезды, безостановочно меняющие свой холодный — то красный, то синий, то зеленый — свет. На рассвете выпадали первые заморозки. А еще совсем недавно земля парила, в теплом воздухе лениво плыла паутина — стояло «бабье лето». Теперь матово-белые нити паутины легли на поля, зацепились за потемневшие кусты терна, придорожного донника, высохшей полыни.

Полевод намеревался поехать на другой участок, но вдалеке из-за кургана показались две брички.

На задней — Тягнибеда заметил это сразу — тесной кучкой сидели солдаты; на первой покачивались двое, оба в шляпах. Сбоку трясся на подседланном маштачке Малынец.

Бричка остановилась на дороге. Двое, те, что были в шляпах, направились следом за Малынцом к работавшим. Крюгер остановился около Тягнибеды, посасывая свой погасший чубук, и, глядя не на полевода, а на женщин, спросил:

— Ви есть козяин?

— Я?

— Да, ви.

— Полевод.

Переводчик перевел ответ. Крюгер отнял трубку от полных, розово-бледных губ и что-то брюзгливо сказал ему.

— Господин Крюгер спрашивает: почему медленно убираете?

Тягнибеда пожал плечами:

— Серпами разве скоро уберешь?

Крюгер выслушал ответ, исподлобья взглянул на Тягнибеду. Порывшись в словарике, он громко, чтобы слышали все, сказал:

— Сволошь! Работать быстро! Шнеллер!

Он отозвал в сторону Малынца, долго ему внушал что-то, размахивая чубуком и тараща на него глаза. Потом сердито пошел к бричке, и ватага поехала на сапуновские поля.

Тягнибеда, козырьком приставив к глазам руку, проследил, пока за поворотом исчезли каски солдат, поблескивавшие в холодных осенних лучах солнца, и пошел к дедам.

— Сидайте, дядьки, перекурим, — сказал он, опускаясь на сноп, — потому что добра все равно не будет.

Старики охотно подсели, полезли в карманы за кисетами. Побросали работу и бабы.

— Слыхали доброе слово? — кивнул головой в сторону уехавших Тягнибеда. — Отдай кур, масло, яйки, та еще мало.

— Одним словом, произвели в хозяевов, — уныло подытожил гундосый дед Кабанец.

— Неужели, дядько Митрофан, управы на них не будет? — подала голос Варвара.

Тягнибеда огляделся, вскинул брови.

— Управы? Если Россия не поддастся, выдержит, то будет управа. А думка такая, что вроде Россия не должна поддаться. Ее еще никто не мог одолеть, нашу радянську Россию.

Тем временем Збандуто сидел за столом старосты и самолично составлял список на изъятие коров. Рубанюк стоял тут же, посасывая самокрутку. Он настойчиво отводил один двор за другим.

— Одарка Черненко, — строго шевеля усами, называл бургомистр.

— Прошлый раз взяли телку. Шестеро малых детей…

— Митрофан Тягнибеда. Это полевод?

— Он. У него и всего добра, что коровенка. К тому же больные и матерь и отец. Молоком только и поддерживаются.

— Федосья Лаврентьева.

— У этой никак нельзя. Вдова, трое малышей.

Сычик, стоявший у окна, за спиной бургомистра, сипло проговорил:

— У Федоски обязательно забрать надо. Что вы за нее заступаетесь, пан староста? С чего она вдова? Муж у красных. Сама нахвалилась, что придут красные — и бургомистра и старосту своими руками задушит. Стерва.

Збандуто отшвырнул список.

— Не у кого брать?! К черту ваши советы, господин Рубанюк! Одна шайка! Сдать скот, иначе самого упеку в тюрьму!.. Что? Молчать!

Он выскочил из-за стола, ногой отшвырнул стул и повернулся к Сычику:

— Где эта баба? Веди.

Лаврентьиха, увидев в окно, какие гости направляются к ее двору, обомлела. Она заметалась по хате, выхватила из люльки спавшего ребенка.

Збандуто ногой открыл дверь. Тупо глядя поверх женщины, он спросил:

— Почему не отвела корову на базу?

— У меня дети маленькие, пан начальник, — показала рукой Федосья.

Збандуто ударом ноги сшиб ее на пол. На кровати испуганно заверещали дети. Збандуто выхватил из кармана пистолет и наставил на ребятишек:

— Цыц! Постреляю! Вы-ыродки!

Федосья, плача, поднялась, прижала к себе ребятишек.

— Я тебе покажу! — завизжал на нее Збандуто. — Хуже еще будет. Я научу вас дисциплине! Быдло!

Федосья, увидев в окно, как Сычик провел мимо хаты, к воротам, ее корову, рванулась было к двери и, обессилев, упала у порога. Збандуто переступил через нее и поспешил следом за полицаем.

Расправа над Лаврентьихой подсказала криничанам, что надо делать. В некоторых дворах коров не оказалось: хозяева предусмотрительно увели их куда-то. В других хатах двери были на замке.

Злость свою Збандуто сорвал на Остапе Григорьевиче: обругал его за то, что в присутственных местах не оказалось портретов Гитлера, исчезли почти все плакаты с улыбавшимся крестьянином.

Еще до наступления сумерек бургомистр, Крюгер и переводчик уехали.

Остап Григорьевич пошел в колхозное правление. На полпути, около горбаневского подворья, он увидел Ганну. Она стояла с Варвариной свекровью, потом, запахнув платок, пошла по улице.

— Как живешь, дочко? — окликнул ее Остап Григорьевич. — Чего не заходишь?

Ганна остановилась.

— Особенных делов нету, — со сдержанной холодностью ответила Ганна.

— Какие дела нужны, чтобы зайти батьков проведать?

— Эх, тато! — Подбородок Ганны дрогнул.

— Ты мне вот что скажи, — дотрагиваясь пальцами до ее плеча, сказал Остап Григорьевич, — буряки твои… Как думаете быть с ними?

— Нехай они к бесам погниют! — коротко ответила Ганна. — Что с ними еще делать?

— Жалко трудов. Знамя припрятала?

Ганна быстро посмотрела на отца. В ее темных глазах он прочитал такую тоску, что ему захотелось обнять ее, прижать к себе, как маленькую. А Ганна уже отвела взгляд на проезжавшего мимо деда Довбню и тихо проговорила:

— Ну, я побегу, тато. Поклон матери и всем передавайте. Она укутала лицо и, осторожно ступая, пошла своей дорогой.

Остап Григорьевич понял, что дочь на него обижается. «Старостинское звание мое не по нутру всем им, — думал он. — А того не поймут, глупые, что на службу к этим фашистским бандюгам старый Рубанюк никогда не пойдет. Потом поймут, а теперь… Нет, теперь нельзя и жене открываться».

Катерина Федосеевна встретила мужа сердито. Подавая на стол, она с сердцем бросила ложку, положила ненарезанный хлеб. Перехватив взгляд Остапа Григорьевича, срывающимся голосом крикнула: