Бойцы исчезли в темноте.

Впервые с той минуты, как возникла мысль о вылазке, Рубанюка охватило беспокойство. В конце концов исход налета зависел от многих случайностей. Если бы у него были хоть сутки на подготовку! Он более тщательно ознакомился бы с расположением улиц, отдельных строений, разбил бы село на секторы, указал место сбора.

— Шуму орлы много наделают, — угадывая тревожные мысли командира полка, сказал Каладзе. — Нам, товарищ подполковник, самим надо подготовиться. Разрешите, посмотрю новые огневые позиции, окопы?

Рубанюк выкурил последнюю папиросу, далеко швырнул пустую коробку. И в ту же секунду со стороны Марьяновки дружно защелкали выстрелы, начали рваться гранаты, затакали пулеметы. Обостренный слух его уловил приглушенные расстоянием крики «ура».

Атамась бесшумно приблизился к подполковнику.

— Ну, дают зараз хлопцы жару! — с завистью сказал он. — Наверно, гансы в подштанниках удирают.

Минут через десять прибежал Каладзе. В селе, гулко отдаваясь эхом в перелесках, била уже артиллерия, рвались мины. Высоко в небо взметнулись ракеты — белые, красные. Медленно растекаясь по горизонту, забушевало пламя пожара.

Каладзе встал на взгорок, лицом к селу. В глазах его трепетали рдяные отблески.

— Плохо, Иван Остапович, — прошептал он. — Обратно наши пойдут — все видно будет. Нарочно зажгли.

Стрельба, артиллерийские взрывы в Марьяновке все еще продолжались, когда невдалеке на озаренном огнем небосклоне вырисовались силуэты возвращавшихся бойцов. Рубанюк узнал низкорослого крепыша пулеметчика Головкова и красноармейца Терешкина.

Узнав командира полка и начальника штаба, Терешкин остановился.

— Порядок, товарищ подполковник! — сказал он возбужденно. — С трофеями.

Он бросил на траву несколько автоматов, отер лоб. По его гону и радостному выражению лиц обоих красноармейцев Рубанюк понял, что все благополучно, однако ему хотелось узнать подробности операции.

— Где комбат? — спросил он нетерпеливо.

— Они сзади идут. Там троих офицеров заграбастали. Прямо с перинки стащили. У нас кой-что еще имеется.

Терешкин замялся, потом полез в карман и, достав бутылку, протянул Рубанюку.

— Коньячку прихватили. Одна — вам, другую… разрешите нам с Головковым?

— Сегодня и глотка не разрешаю. Увижу кого пьяным, спуску не дам.

Лукьянович появился спустя несколько минут. Он обстоятельно доложил о результатах вылазки. Гарнизон был захвачен врасплох и потерял, по приблизительным подсчетам, не менее двухсот человек убитыми и ранеными. Удалось взять две тридцатисемимиллиметровые пушки и десяток пулеметов с патронами.

— Потери?

— Четверо убитых. Восемь ранено… Всех с собой забрали. Трех пленных привел. Один обер-лейтенант. Пьяный в дымину.

— Мы ему вытрезвитель устроим, — пообещал Каладзе.

— Но как дрались! — восхищенно сказал Лукьянович. — Еще никогда так ребята не дрались. Львы!

Рубанюк осмотрел трофейное оружие, пленных. Приказал немедленно отправить их в штаб дивизии. Затем пошел проведать раненых. Среди них оказался старшина Бабкин. Осколком гранаты ему искромсало мякоть ноги повыше колена.

Татаринцева уже его перевязала и помогала полковому врачу перевязывать другого бойца.

Бабкин лежал на траве без одного сапога.

— Больно, старшина? — с участием спросил Рубанюк.

— Больно — это черт с ним! — хрипло ответил Бабкин. — Досадно, товарищ полковник… от своей же гранаты… Куда я теперь?

— Ничего страшного, — ободряюще сказала Алла, продолжая работать. — Кость не задета, через месяц будет совсем здоров.

— Месяц! — тоскливо произнес Бабкин.

— Да, не меньше, — строго подтвердил полковой врач.

В расположении второго батальона стали рваться снаряды.

— Разворошили гадючье гнездо. Теперь жди в гости, — сказал какой-то боец, проходивший мимо.

За час до рассвета нарочный вручил Рубанюку пакет от командира дивизии. Осадчий сообщал, что в дивизии ни Татаринцева, ни знамени не обнаружили, и строго предупреждал Рубанюка о последствиях. Далее он требовал, во изменение предыдущего приказа, немедленно отходить всему полку.

«Отходит все хозяйство, — приписал в конце полковник, — так что не копайся. И прими все меры к розыску знамени!»

Рубанюк несколько минут сидел неподвижно с распечатанным конвертом в руках. До сих пор у него была хоть маленькая надежда на то, что Татаринцев проберется в дивизию или разыщет полк. Теперь он уже не мог надеяться ни на что. Дивизия отойдет. Татаринцев, если он жив и затерялся в лесу во время атаки противника, останется в тылу врага.

— Ну что ж… — вслух произнес Рубанюк. — Моя вина. Не уберег — держи ответ.

— Що вы сказалы? — переспросил Атамась.

— Вызови капитана Каладзе.

Времени, удобного для отхода, оставалось совсем немного. Рубанюк, сообщив начальнику штаба о приказе, распорядился оставить для прикрытия батальон Яскина.

Каладзе помрачнел.

— Потеряем батальон, товарищ подполковник. Это смертники, а не прикрытие.

— Но и уходить, как стадо баранов, тоже нельзя, — возразил Рубанюк. — Ты что, хочешь поставить под удар весь полк?

— Я не хочу. Зачем такое говорить? Надо нацистам хитрость сделать. Обманывать надо.

Он несколько минут раздумывал, потом предложил свой план. Устроить ложное прикрытие: фугасами и минами имитировать артиллерию, оставить на видном месте две-три кухни, разбросать у тлеющих костров патроны.

— Поднимется такая стрельба, — оживляясь и щелкнув сухими, тонкими пальцами, сказал он, — будто свежие силы прибыли!.. А нас уже нету. Мы на десять километров уйдем.

Эта мысль пришлась Рубанюку по душе.

— Действуй! — приказал он. — На войне без риска не обойдешься.

Хитрость удалась. Полк до рассвета скрылся за перелеском. Но еще долго слышалось, как сзади, в брошенных окопах, грохотали фугасы, то там, то здесь вспыхивала беспорядочная ружейная трескотня.

Гитлеровцы методично били по окопам крупнокалиберными снарядами, и Рубанюк, отправивший свою машину раньше и ехавший сзади верхом, говорил Каладзе:

— Слышишь, капитан! Это твоих рук дело. Дальнобойную подключили.

Каладзе жмурился, довольный своей выдумкой.

Чуть в стороне от пыльного шляха — утопающее в садах село. Небольшая церковь на взгорье, затененная вербами и камышами речушка.

Полк втягивался в крайнюю улицу, когда из штаба дивизии примчался офицер связи и передал Рубанюку приказ. Осадчий требовал занять по западной окраине этого села оборону.

Пока в саду крестьянской усадьбы, которая стояла на отшибе, отрывали блиндаж, Рубанюк расположился в хате и первым делом решил смыть с себя дорожную пыль, сменить белье.

Хозяйка, пожилая длиннорукая женщина, с малиновым румянцем на щеках и угрюмым взглядом, согрела в печи чугун воды, приготовила чистый рушник.

Рубанюк приказал принести в сад воду и корыто. Он снял с себя гимнастерку с черным от пота и грязи подворотничком, расстегнул нижнюю рубашку и подставил грудь ветерку. Ступни ног нестерпимо горели, и Рубанюк думал о том, с каким наслаждением он сейчас разуется, походит босыми ногами по прохладной траве.

Атамась принес ведро. Ставя его на землю, сообщил:

— Там жинка Татаринцева заявилась до вас, Аллочка. Що ий сказать?

— Пускай подождет. А впрочем… Ладно, зови, позже помоюсь.

Рубанюк, оглядев свою землисто-серую рубашку, снова натянул гимнастерку и присел на завалинке.

Алла вошла в сад легкой, быстрой походкой. Она уже успела выкупаться в речушке. Защитная гимнастерка, тщательно вычищенная, плотно облегала ее высокую грудь, сильные плечи.

Заметив, что подполковник сидит с расстегнутым воротом, без ремней, она чуть приподняла брови:

— Извините. Немножко не вовремя. Ну, да я на минутку… по приказанию командира санроты…

Алла остановилась перед Рубанюком.

— Мы ничего не можем поделать с Бабкиным, товарищ подполковник, — сказала она, сердито поблескивая глазами.