— Хлопот много.

— Без этого нельзя.

Петру было приятно, что брат, давно уже утративший связь с селом, интересуется колхозными делами так подробно.

— Приглядывался я вчера, как вы работаете. И знаешь… хорошо! — Глаза Ивана потеплели. — За два года столько чудес натворили! Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…

— А мне все время кажется, не то еще, не то, — сказал Петро. — Вот приезжай годиков этак через пять.

— Гм! Благодарю за такое гостеприимство. А я, грешный, рассчитывал на будущий год приехать. Ну, а через пять лет что ты обещаешь?

— Я тебе кое-что уже рассказывал. Думаем все свое колхозное хозяйство по-новому перестроить. Высокопродуктивные фермы создадим. Сады разведем в каждом дворе.

— Карту твою я видел. Реально это сейчас? — спросил Иван с сомнением.

— Если электрифицируем по-настоящему свое хозяйство, сможем поставить примерно моторов тридцать — сорок на производственные работы, — тогда справимся… И сомневаться нечего.

Иван Остапович собирался закурить, но, взглянув на Светланку, отложил папиросу в сторону.

— И затем, продолжал Петро, чувствуя, что брат все же слабо верит в его замыслы, — государство нам безусловно поможет.

В комнату, мягко ступая валенками, вошла Алла. Нос ее покраснел, глаза были заплаканы.

— Что стряслось? — обеспокоенно спросил Иван Остапович.

Алла, вытирая слезы, засмеялась:

— Ничего… Хрен помогала матери тереть. Светочка, пошли молоко пить.

Она увела с собой Светланку, а Петро, собиравшийся было уходить, снова присел на табуретку.

— Хорошо живете? — спросил он.

— Очень!

Иван Остапович протянул Петру пачку с папиросами, закурил сам.

— Больше того, я скажу тебе, — продолжал он. — Я рад, что обстоятельства свели меня именно с Аллой. С Шурой нам было хорошо, смерть ее я пережил очень трудно. Что ж поделаешь? Без семьи я не могу… Люблю детей. Если бы у Аллы не было настоящей большой души, какого-то удивительного такта, врожденной чуткости, что ли, не скоро бы я мог найти своего друга.

Петро слушал брата с глубоким участием, и Иван Остапович редко говоривший кому-либо о своей интимной жизни, сейчас испытывал потребность в дружеском разговоре.

— Я, как и другие, продолжал он, — считал Аллу когда-то поверхностной, даже легкомысленной. Не понял, что в новой для нее обстановке ей трудно, она не знала, как держать себя. И то, что она могла прийти запросто и вымыть голову фронтовику или предложить заштопать его гимнастерку, некоторые истолковывали по-своему, пошло. Знаю Аллу четыре года — и открываю в ней все больше достоинств. Учиться начала, — всячески помогу!

— Ну и хорошо, что ты доволен, — сказал Петро.

В комнату вошла Катерина Федосеевна.

— Так я пошел, — сказал Петро, нахлобучивая шапку.

— До скорого свидания!

…Поздно вечером, покончив со всеми делами, Петро зашел на агитпункт за Оксаной.

С неба бесшумно падала густая масса снега, в рое белых хлопьев не было видно ни хат, ни столбов, ни прохожих.

— Смотри, как переменилась погода, — сказала Оксана, беря Петра под руку и прижимаясь к нему.

— Теперь потеплеет.

Улицы были пустынны, навстречу попалась лишь однотонно поскрипывающая полозьями запоздалая бычья упряжка. На санях, нахохлившись, сидел засыпанный снегом возница, лениво покрикивал:

— Цоб-цобе!

— Вот уж спокойный транспорт, — пряча лицо в меховой воротник и приглушенно смеясь, сказала Оксана. — Пережиток феодализма.

— Ничего… Пока тягачами да автомашинами обзаведемся, лысые еще честно послужат. Побольше бы нам их в бригады.

Хата Девятко, куда перебрались на время Петро и Оксана, была на замке. Снег укрыл пышным ковром дорожку на подворье, осыпал крыльцо, кроны каштанов.

— Мать и Настунька, видно, давно ушли, — сказала Оксана, стряхивая с рукава снег и отмыкая замок. — И следочки занесло…

В хате, доставая новый костюм Петра, Оксана напомнила:

— Ордена и медали не забудь надеть.

— Зачем?

— Батько просил. Меня тоже. Ты ведь знаешь его. Все вместе никогда не собирались. Ему хочется на своих детей поглядеть во всем их блеске.

— Придется уважить, — ответил Петро посмеиваясь.

Оксана выбрала бордовое бархатное платье. Ей сегодня особенно хотелось выглядеть хорошо, поэтому она старательно расчесала и уложила волосы, припудрила лицо, слишком разгоревшееся на холоде. И когда вышла из боковой комнатушки к Петру, он восторженно развел руками:

— Ты просто королева!

Оксана зарделась совсем по-девичьи и, стараясь скрыть радостное смущение, сказала:

— Дай я тебе галстук поправлю… король. Надо поспешать — одиннадцать уже.

Заслышав стук калитки, Остап Григорьевич вышел на крыльцо. В новом, недавно сшитом пиджаке, чисто выбритый, с подстриженными усами, он помолодел, и Оксана не утерпела, чтобы не сказать ему об этом.

— Так оно же, как говорится… горе старит, а радость молодит, — ответил Остап Григорьевич, молодецки подправляя усы. — Проходьте, деточки, а то мы уже намерялись угощение сами поесть. Вот снежок сыплет, это дуже добре, к урожаю…

В жарко натопленной, залитой ярким светом хате было весело и оживленно. Около нарядной елки шумно возились со Светланкой Василинка, Настунька, Сашко́. Иван Остапович, в парадном генеральском мундире, сидел подле накрытого уже стола, разговаривал с Федором Кирилловичем Лихолитом. Жена Федора, Христинья, в малиновой кофточке с напуском и синей юбке, помогала Алле расставлять стаканы и чарки.

— Тесноватой стала наша хата, батько, говорил Петро, помогая Оксане снять шубку. — Новую надо строить.

— Ну так что ж? Трошки разбогатеем и новую поставим.

Иван Остапович поднялся, позвякивая орденами, подошел к ним.

— Ну-ка, ну-ка, дайте взглянуть на свояченицу.

Оксана почти незаметным движением, как и все женщины, когда разглядывают их туалет, оправила свое платье, провела по волосам и, приосанившись, задорно спросила:

— Хороша?

— Хороша-то ты, Оксана, и без бархата, — сказал Иван Остапович, — а сегодня прямо-таки расчудесная.

Катерина Федосеевна и Пелагея Исидоровна внесли большие миски с дымящимся жарким. В комнате пряно запахло лавровым листом, перцем.

— Садитесь, дети, а то все наши труды пропадут, — приглашала Катерина Федосеевна, вытирая усталое, но довольное лицо.

Рассаживались со смехом, с шутками.

— Три минуты осталось, — объявил Иван Остапович, взглянув на часы и включая приемник. Он разыскал глазами меньшого братишку. — Сашко́! Порядка не вижу…

Сашко́, с тщательно причесанными вихрами, в шерстяном костюме — обновке, подаренной накануне Иваном Остаповичем, стремглав бросился в сени, вернулся с двумя замороженными бутылками шампанского.

— Что ж, предоставим первый тост батьку, — сказал Иван Остапович. — Петро, разливай. Федор Кириллович, действуйте.

Остап Григорьевич, проведя ладонью по лысине, с достоинством поднялся. В руке его чуть приметно дрожал стакан с искрящейся влагой. Он поправил усы, собираясь что-то сказать, но в это мгновение заиграли кремлевские куранты, и все встали.

Было так торжественно под невысокими сводами старой рубанюковской хаты, лица всех стоявших вокруг стола светились такой спокойной радостью, что Остап Григорьевич закрыл глаза, стараясь удержать слезы. Но они просочились сквозь крепко стиснутые веки, поползли по щекам. Старик торопливо вытер их и кашлянул от смущения.

— Я вот вспомнил про тех, кого нету с нами, — сказал он. — Про Ганнусю, про наших дорогих людей, которые отдали свою жизнь, чтобы семьи могли быть вместе, работать… в свободе…

Многое хотелось Остапу Григорьевичу сказать сейчас своей семье! Если бы он умел выразить свои чувства, он сказал бы, как гордится детьми, как радуется его сердце, когда он, бывший батрак, видит, по какой широкой дороге идут они, какие просторы открыты перед ними.

Нет, не сумел старый садовод рассказать о той отцовской гордости, что наполняла его. Обведя влажными глазами собравшихся, он только и мог произнести: