После длинной и неловкой паузы Петро, прислушиваясь, как за ситцевой занавеской ворочается и вздыхает хозяйка, проговорил:

— Жалко, что с временем у вас туго. Надо бы комсомольские контрольные посты создать. Помните, как на уборке было? Они бы за соблюдением сроков сева следили, за качеством. И соревнование следовало бы проверить. По этому делу я и зашел.

— Мы уже беседовали с товарищем Громаком об этом, — ответила, несколько оживляясь, Волкова. — А время что ж!.. Найду.

— Много приходится вам работать.

— Я этого не боюсь.

— Значит, посты установим?

— Да.

Петро поднялся и снова сел.

— Чего вы так изменились, Полина, ко мне? — неожиданно для себя спросил он.

Волкова с опаской взглянула на занавеску.

— С чего вы это взяли? — Она вскочила с табуретки, накинула на плечи шубку. — Пойдемте, провожу вас.

У калитки девушка остановилась, протянула руку:

— Спокойной ночи.

— А на вопрос мой вы не ответили, — сказал Петро, взяв ее маленькую гибкую руку в свою горячую ладонь.

Волкова, делая слабые попытки освободить руку, приглушенно сказала:

— Не хочу кривить душой. Нам не надо встречаться с вами. Мне неприятно…

— Даже так?

— Не то что неприятно, а тяжело… Я не так выразилась. Мне трудно говорить об этом…

Несколько справившись с волнением, девушка сбивчиво рассказала обо всем, что тяготило ее.

— Вы, может быть, посмеетесь, но вот как бывает, — сказала она. — Когда в первый раз я увидела вас, мне даже страшно стало. Вы так напомнили человека, который был мне другом!

— А где он сейчас? — спросил Петро.

— Погиб. На фронте.

Петро помолчал, раздумывая над тем, что услышал от девушки, потом осторожно и мягко проговорил:

— Я не имею права расспрашивать. Это было, наверное, большое чувство. Но… почему должны портиться наши отношения? Так хорошо работалось вместе с вами.

— Я и сейчас работаю.

— Но с вами что-то происходит.

— И сама не понимаю. Ну, ничего, пройдет… Спокойной ночи! Уже поздно.

Волкова повернулась и быстро пошла к хате.

Ее признание взволновало Петра и расположило его к молодой учительнице еще больше. Идя домой, он думал о том, что так мужественно переносить личное горе, как Волкова, могут только сильные, волевые люди, а уже это одно было достойно глубокого уважения.

Через день, узнав от Сашка́ о том, что Полина Ивановна сильно простудилась и впервые за все время пропустила занятия, Петро снова решил навестить девушку.

На этот раз Волкова оказалась более гостеприимной, весело подшучивала над своей болезнью, и Петро ушел от нее с радостным ощущением, что ледок ее отчужденности растаял.

Но посещения эти соседки Балашихи истолковали по-своему. На следующий день утром, собравшись возле колодца, они стали выпытывать у сторожихи:

— Председатель, часом, не сватается за учительницу? Что-то дуже он зачастил до вас?..

Чернобровая, румянощекая Одарка Черненко, поддевая коромыслом ведро, сказала с протяжной зевотцей:

— Оксана там далеко где-то. А он человек молодой. Ему не все в конторе сидеть…

Балашиха хотя и не прочь была посудачить, отмалчивалась: как-никак речь шла о ее квартирантке, а от учительницы она за все время ничего, кроме добра, не видела.

Но и она не утерпела и, отнеся однажды на птицеферму гусиные яйца, спросила у Пелагеи Исидоровны как бы между прочим:

— Оксана ваша ничего не пишет?

— Давно письма не было.

Балашиха присела на опрокинутую вверх дном деревянную цыбарку, сказала, сокрушенно вздохнув:

— Ох, возвращалась бы она до дому. Что за жизнь такая! Муж дома, она где-то…

— Оксана не одна там, — заступилась за дочь Пелагея Исидоровна.

— Ну все-таки… Обое они молодые, вместе и не жили еще…

Пелагея Исидоровна, нахмурив брови, молча просматривала яйца, а Балашиха тем временем тараторила:

— В разлуке, тетка Палажка, всяко бывает. Ну, там полгода, год, скажем, врозь, оно еще туда-сюда, а три года… Дело молодое…

— За свою я не беспокоюсь, — оборвала ее Пелагея Исидоровна.

— Так я же не про Оксаночку, — сказала Балашиха. — Про зятя вашего бабы языками треплют. Может, ничего такого и нету, ну, а все ж Петро до учительши частенько заходит. Полиночка — красивая барышня и личиком… и одевается аккуратненько…

— Хватит тебе языком трепать черт-те что! — сердито перебила Пелагея Исидоровна.

После ухода Балашихи она продолжала заниматься своим делом: осмотрела наседок, вычистила пристройку, предназначенную для цыплят, но настроение у нее явно испортилось. Балашиха растравила больное место: до Пелагеи Исидоровны и раньше доходили слухи о Петре и Волковой.

Самолюбивая и гордая, она сумела бы молча пережить оскорбительные для нее бабьи пересуды, но несколько дней спустя от Оксаны пришло письмо. Дочь писала о своей фронтовой жизни, а в конце вскользь намекнула о том, что ей кое-что известно про Петра и молодую криничанскую учительницу.

В тот же день Пелагея Исидоровна пошла к Рубанюкам.

Катерина Федосеевна была дома одна. Она искренне обрадовалась приходу свахи, тут же отложила недошитую мужнину сорочку и проворно стала собирать угощенье для гостьи.

— Вы не затрудняйте себя хлопотами, свахо, — сказала Пелагея Исидоровна, расстегивая пуговицы теплого полупальто и, прежде чем сесть, подворачивая юбку. — Я сейчас пойду. Шла тут по делу — дай думаю, проведаю.

— Гуляйте! Что-то совсем вы нас забыли, — упрекнула Катерина Федосеевна, — будто мы с вами и не родичи.

Пелагея Исидоровна тяжело вздохнула.

Внешне почти совсем не изменилась жена Девятко: румянец, густой и яркий, по-прежнему заливал ее щеки, строгие черные глаза не утратили блеска, и лишь на лбу и около сухих тонких губ морщинки стали глубже.

Но в выражении ее сурового, неулыбчивого лица было что-то недоброе, заставившее Катерину Федосеевну насторожиться. Испытующе глядя на гостью, она сказала:

— Вижу, свахо, на сердце у вас горе какое-то. Пожальтесь, что стряслось?

— Горе не горе, — ответила та пасмурно, — а трошки обидно мне за дочку.

Она рассказала о дошедших до нее слухах, о последнем письме Оксаны и под конец, не выдержав, заплакала. Вытирая краешком платка покрасневшие глаза, Пелагея Исидоровна тихонько жаловалась:

— Оксана и без этого столько пережила — и батька потеряла, и сама уже три года не поспит, не поест… Приедет, а тут, — голос ее дрогнул, — срам такой…

— Да с чего вы, свахо, взяли? Чего только бабы не набрешут! — с досадой возразила Катерина Федосеевна. — Всех сплетен, как говорится, не переслушаешь.

— Оксана и сама пишет.

— Все равно брехня! Вот же проклятые балаболки!

— Верно же, свахо, что Петро ваш ходит до учительши.

— Ну и что с того! И она до нас ходит. Он председатель, мало ли делов у них!

Катерина Федосеевна искренне и горячо возмутилась услышанным.

Когда Пелагея Исидоровна ушла, она стала вспоминать: не было ли чего-нибудь лишнего в отношениях Петра с Волковой. Нет, ничего зазорного в его поведении мать не примечала! Петро любит энергичных, живых людей, и лишь недавно, разговаривая о Волковой, все в семье сошлись на том, что такая учительница, как она, — сущий клад для Чистой Криницы.

Катерину Федосеевну тревожило другое. «Никаких глупостей Петро, конечно, не допустит, — думала она. — Оксану он любит. Но раз уж пошли по селу такие разговоры, не надо ему позорить и себя и дивчину».

Вечером, как только домой пришел Остап Григорьевич, она обо всем рассказала ему.

Старик слушал ее внимательно, а когда она умолкла, кряхтя стал стаскивать с себя пропитанные влагой сапоги.

— Что ж ты молчишь? — прикрикнула Катерина Федосеевна, отбирая у него мокрые портянки и развешивая на печи. — Тебе надо с ним поговорить, раз он сам не понимает.

Остап Григорьевич сунул ноги в постолы, неторопливо шаркая ими, подошел к кадке с водой, осушил полную кружку и, вытирая ладонью усы, проговорил: