Через минуту Волкова, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, скинула шубку и, не снимая белого пухового платка, села около кровати Петра.

— Да вы совсем молодцом выглядите!

Петро повернул к ней бледное, изможденное лицо с глубоко запавшими глазами.

— Хорош молодец! Чуть с белым светом не попрощался, — сказал он, с усилием шевеля запекшимися губами. — Что же ни разу не навестили?

— Не решалась… Больных не следует тревожить.

— Мне сейчас легче…

— Вот прекрасно! Только вам много нельзя разговаривать. Вы помолчите, а я расскажу, как у нас идут дела.

Волкова принялась перечислять сельские новости.

…Парни и девушки, учившиеся на курсах в МТС, уже самостоятельно водили тракторы. С фронта пришел раненый муж Федосьи Лаврентьевой. Бригада Варвары кончает вывозить удобрения на свой участок…

Заметив, что глаза у Петра закрыты, девушка поднялась.

— Пойду. А вы спите…

Петро не стал ее удерживать. Ему действительно следовало отдохнуть.

Но едва он задремал, домой вернулись мать и Сашко́. Не раздеваясь, мать устало присела на скамейку.

— Ну, что там было на суде? — полюбопытствовал Петро.

— К высшей мере присудили, — опередил Сашко́ мать.

— Ох же ж и антихрист проклятый! — негодующе произнесла Катерина Федосеевна. — Мы не всё и знали, что этот душегуб проклятый вытворял…

Она подсела ближе к Петру, развязала платок.

— Сначала уперся, как бык: «Знать не знаю, никого не арестовывал, никого в Германию не отправлял…» Ну, люди ж видели, какие пакости он сотворял!.. Все как есть рассказали судьям. Тогда он встает и говорит: «Раз такое дело, ваш верх, все скажу. Только вы, говорит, меня не вешайте, а куда-нибудь на высылку…» Видал такую подлюгу?!

Катерина Федосеевна разволновалась, рассказывая о наглости полицая.

— И как начал, как начал… Все выложил, как было… Ничем не брезговал. За деньги, говорит, за бутылку водки выдавал партизан…

— И за сигареты, — подсказал Сашко́.

— Он до снохи Малынцовой, Федоски, несколько раз приходил. Помнишь, записку про тебя подкинули, когда на председателя выбирали? Это они вдвоем с Федоской писали…

Катерина Федосеевна склонилась над Петром, шепотом спросила:

— Спишь, сыночек?

Петро не ответил. Мать взяла Сашка́ за руку, и они тихонько ушли на кухню.

Поправлялся Петро довольно быстро и через несколько дней уже мог ходить.

Но его стала беспокоить раненая нога. Бури прописал компрессы с водкой, строго наказал избегать холода.

С неделю Петро занимался делами правления дома, в свободное время заканчивал свою карту.

По вечерам семья собиралась у радиоприемника. С каждым днем сообщения становились все более радостными: советские войска уже давно вели бои с гитлеровцами на территории Чехословакии, вторглись в Восточную Пруссию и Немецкую Силезию.

— До посевной отвоюются, — предсказывал Остап Григорьевич. — Это уже по всему ходу дела видать…

— Если б он, супостат, не огрызался так, — тяжело вздыхая, говорила Катерина Федосеевна. — Как там дети наши? Вся душа изболелась…

Письма от Ивана и Оксаны приходили все реже, и по смыслу их нетрудно было догадаться, что дивизия участвует в жестоких боях где-то на важном направлении. Это-то и наполняло сердце матери острой тревогой.

В конце февраля, когда в сообщениях Совинформбюро стали уже упоминать Берлинское направление, шел однажды Петро на ферму к Андрею Горбаню и, поровнявшись с двором Лихолита, услышал громкие причитания, доносившиеся из хаты.

«Со Степаном что-нибудь стряслось», — мелькнула мысль у Петра. Он быстро свернул с дороги, пробежал двор и открыл дверь.

Старуха почти замертво лежала в кухне на кровати. Христинья то принималась брызгать на свекровь воду, то закрывала глаза платком и голосила.

Петро увидел на столе извещение со штампом и печатью воинской части. Командование гвардейского танкового полка сообщало, что гвардии старшина Лихолит Степан Кириллович погиб смертью храбрых в боях за город Сохачев, в Польше, и посмертно награжден орденом Ленина.

Тщетно пытаясь подыскать слова, которые могли бы их утешить, Петро молча опустился на лавку, машинально свернул дрожащими пальцами самокрутку.

В этот же день он узнал от Громака о том, что погиб на фронте и Григорий Срибный. Мать его умерла во время оккупации, больше никого из близких, кроме Нюси Костюк, его невесты, у погибшего не было, и похоронное извещение осталось в сельраде.

Два дня после получения этих извещений Петро ходил угрюмый, с потемневшим лицом. Смерть по-прежнему вырывала тысячи людей из огромного, сияющего под весенним солнцем мира.

Но с весной прибавилось хлопот и у Петра и у остальных криничан.

Как только оттаял верхний покров земли, люди Чистой Криницы, Сапуновки, хутора Песчаного, вооружившись лопатами, кирками, ломами, вышли рыть ямы для столбов электропередачи. Строители штукатурили, стеклили новое здание электростанции. Рабочие из Харькова, как было обещано, приехали монтировать оборудование, помогали тянуть провода к колхозам.

До начала посевной оставался добрый месяц, но уже полным ходом шла работа в бригадах: проверялся инвентарь, озимые посевы подкармливались навозом-сыпцом, ставился на отдых рабочий скот. Громак, забывая о сне, переоборудовал с помощью комсомольцев просторный дом Малынца под временный красный уголок и радиоузел.

За несколько дней перед этим Громак говорил на собрании коммунистов и комсомольцев колхоза:

— Учтите, товарищи, потрудиться нам предстоит напряженнее, чем до сих пор. Мы стали более крепкими, организованности у нас больше. Но надо не только залечить раны, нанесенные войной. Мы обязаны двигаться вперед, сделать за год столько, сколько в другой раз хватило бы на три-четыре года… Не можем мы топтаться на одном месте.

— Сделаем, — откликнулся со своего места Федор Лихолит. — Раз надо, сделаем!..

Простые эти слова крепко запомнились Петру. В душу его нет-нет да и закрадывались сомнения: «А осилим ли то, что задумали? В хозяйстве столько прорех, что, того и гляди, опять попадешь в отстающие… Не лучше ли подождать, пока вернутся с фронта самые молодые, энергичные, напористые?»

Но вспоминались твердые слова Федора: «Раз надо, сделаем!» — и тревога Петра рассеивалась.

В Днепре с каждым днем прибывала, поднималась полая вода. — Земля давно оттаяла. У обочин дорог, на криничанских огородах и садах сквозь прошлогодний рыжий бурьян пробивались прозрачно-нежные былинки травы. На тополях и вербах набухали, распускались почки.

В пасмурное и теплое мартовское утро к Петру в правление вошел высокий пожилой мужчина, в аккуратной солдатской шинели, без погон, в цигейковой ушанке. Пока Петро разговаривал с приехавшими из соседнего колхоза людьми, он, поминутно вытирая платком лоб, долго стоял около карты будущей Чистой Криницы.

Приезжие, наконец, попрощались.

Тогда солдат подошел к столу и, глядя на Петра большими навыкате глазами, отрекомендовался:

— Здравия желаю! Лаврентьев…

Петро, вглядываясь в тщательно выбритое лицо пришедшего со свежим шрамом на крупном, раздвоенном подбородке, узнал мужа Федосьи. Последний раз Петро видел его еще до своего отъезда в Москву на учебу.

— Здравствуйте, Ефим Васильевич, — пожимая его большую волосатую руку, сказал Петро. — Слыхал, слыхал, что приехали! Отвоевались, значит?

— Извиняюсь, правильное мое отчество — Сергеевич, — поправил Лаврентьев. — Вы меня помните плохо, мальчонкой тогда были… Отвоевался, товарищ председатель, по ранению, и пришел поблагодарить за жену и деточек, что не дали им погибнуть.

— Благодарить не за что! Да вы садитесь. Лаврентьев сел.

Сняв ушанку, осторожно положил ее на краешек стола.

— Зайду, думаю, посоветуюсь, — продолжал он, — потому что семейство мое, видать, на лето еще тут останется.

— А вы что же? Уезжать задумали? — с нескрываемым огорчением спросил Петро.